Натан Эйдельман

Первая половина

РАССКАЗ ВТОРОЙ

СТАРЕЦ АФАНАСИЙ

В начале 1861 года Вольная русская заграничная типография Герцена и Огарева (о ней в этой книге еще немало будет рассказано) напечатала странный, с виду полуфантастический рассказ. Действие его начиналось еще в середине XVIII столетия и продолжалось в XIX.

Двадцатого сентября 1754 года родился Павел I. В тот День императрица-бабушка Елисавета Петровна избавилась наконец от долгого гнева против наследника (будущего Петра III) и его супруги (будущей Екатерины II) за их затянувшуюся бездетность.

Будущий император Павел I еще не умел произнести и слова, но о нем первые недобрые слова уже были сказаны. Каждый российский монарх жил и умирал, сопровождаемый самыми невероятными слухами. Но вряд ли о ком-нибудь ходило больше толков и сплетен, чем о “подмененном государе Павле Петровиче”.

Быстро вышло наружу, что в самом рождении его - нечто неясное, таинственное, беззаконное.

Павел так и не знал, кто же его отец (если Петр III - то, что с ним сделали, если другой - то кто же?). Не понимал Павел, за что мать его не любит и собирается лишить престола. Гадал, отчего уж так к нему неуважителен Григорий Потемкин, “который в Зимнем дворце при проходе его в амбразуре окна, положа ноги на против стоящее кресло, не только не вставал, но и не отнимал их”.

Четыре года он царствовал и всюду угадывал измену, обман, заговор.

Павел Петрович был государственной тайной для самого себя.

Секретная жизнь завершилась секретной смертью в ночь с 11-го на 12 марта 1801 года. Он только успел увидеть, что убивают, но так и не узнал всех своих убийц.

Наутро напечатали и выкрикнули, что государя сразил апоплексический удар, но рядом уж спорили, ухмыляясь, “апоплексический шарф ли” затянул шею или “апоплексическим подсвечником” - в висок; а поодаль шептали, что Павел Петрович непременно скрылся, в свой час явится и заступится...

“На похоронах Уварова покойный государь [Александр I] следовал за гробом. Аракчеев сказал громко (кажется, А. Орлову): «Один царь здесь его провожает, каково-то другой там его встретит?» (Уваров - один из цареубийц 11 марта)”.
Эту запись внес в свой дневник Пушкин, который чрезвычайно интересовался непечатным прошлым, знал лучше и точнее других самые опасные анекдоты десяти минувших царствований. Выбирая архивные тетради из-под тяжелых казенных замков, писал о Петре, Пугачеве, Екатерине; родившись в правление Павла, успел еще повстречаться со своим первым императором (“велел снять с меня картуз и пожурил за меня няньку...”), позже был знаком со многими деятелями того царствования, но про 11 марта 1801 года знал только из рассказов и преданий (бумаг не давали, и тем притягательнее они были). Пушкин, можно сказать, и погиб из-за тайных архивов: незадолго до смерти просился в отставку, чтобы бежать из столицы в деревню, но Николай и Бенкендорф пригрозили, что больше не допустят к архивам. Это губило важные планы (история Петра), и просьба была взята обратно...
Пушкина не стало, а XVIII русский век вместе с половиной XIX всё лежали, запечатанные по архивам.

И вот через четверть века после гибели поэта выходят наружу любопытнейшие истории.

“Екатерина, - сообщает тайный корреспондент Герцена о событиях 1754 года, - родила мертвого ребенка, замененного в тот же день родившимся в деревне Котлах, недалеко от Ораниенбаума, чухонским * ребенком, названным Павлом, за что все семейство этого ребенка, сам пастор с семейством и несколько крестьян, всего около 20 душ, из этой деревни на другой же день сосланы были в Камчатку. Ради тайны деревня Котлы была снесена, и вскоре соха запахала и самое жилье! В наше время этого делать почти невозможно; но не надо забывать, что это было во время слова и дела ** и ужасной пытки; а между тем сосед этой деревни Котлы, Карл Тизенгаузен, тогда еще бывший юношей, передал об этом происшествии сыну своему, сосланному в Сибирь по 14 декабря, Василию Карловичу Тизенгаузену”.
* То есть эстонским или финским.
** “Слово и дело” - такова была формула, по которой до 1762 года объявляли властям о важной государственной тайне или преступлении.

Легенда перед нами или быль - рано судить, но названы важные свидетели: отец и сын Тизенгаузены. Сорокапятилетний полковник Василий Карлович Тизенгаузен, член Южного общества декабристов, был осужден в 1826 году, около тридцати лет пробыл в Сибири и умер в 1857 году, вскоре после амнистии.
Рассказ продолжается. Автор, ссылаясь на записки Екатерины II, напоминает, как после рождения сына великую княгиню на несколько часов оставили без всякого ухода, даже пить не давали. Он видит в этом еще доказательство, что “Екатерине не удалось родить живого мальчика, за что пустая и злая императрица Елисавета, открывшая свою досаду, обнаружила ее тем, что после родов Екатерина, оставленная без всякого призора, могла бы умереть, если б не крепкий организм Екатерины, все вынесший”.

Далее повествование переносится за несколько тысяч верст и семьдесят лет - в Сибирь последних лет Александра I.

“Из семейства, из которого взяли будущего наследника русского престола, в северо-восточной Сибири впоследствии явился брат Павла I, по имени Афанасий Петрович, в 1823 или 1824 годах, в народе прозванный Павлом, по разительному с ним сходству. Он вел под старость бродяжническую жизнь, и в городе Красноярске один мещанин Старцов был очень с ним дружен, и Афанасий Петрович крестил у него детей”.
Старцов отослал письмо, извещавшее Александра I, что в Сибири будто бы находится родной дядя царя; велено начать розыск, тобольский генерал-губернатор Капцевич “вытребовал из Тобольска расторопного полицмейстера Александра Гавриловича Алексеевского, который берет с собою квартального из казаков г. Посежерского и еще двух простых казаков и отправляется отыскивать по Восточной Сибири, в которой народ не очень охотно пособляет отыскивать кого-либо скоро, а особенно политических несчастных”.
После долгих мытарств Алексеевский находит мещанина Старцова, а потом и самого Афанасия Петровича.

Полицмейстер, “опамятовшись от радости, тотчас обращается к Афанасию Петровичу и спрашивает его утвердительно, что точно ли его зовут Афанасием Петровичем. Впрочем, по разительному сходству с императором Павлом I, не позволил себе полицмейстер и минуты сомневаться.
- Точно, батюшка, меня зовут Афанасием Петровичем, и вот мой хороший приятель мещанин Старцов.

- Ну, так я вас арестую и повезу в Петербург.

- Что нужды, батюшка, вези к ним. Я им дядя, только к Косте, а не к Саше *.

* Саша - царь Александр I, Костя - его брат, великий князь Константин Павлович.
Полицмейстер Алексеевский в ту же минуту понесся в Петербург. Выезжая из Томска, полицмейстер Алексеевский встретил фельдъегеря Сигизмунда, ехавшего из Петербурга по высочайшему повелению узнать об успехе разыскивания. Через несколько лет потом, когда Алексеевский рассказывал о Старцове и об Афанасии Петровиче одному из декабристов, фон Бриггену, нечаянно вошел к нему сам фельдъегерь Сигизмунд, привезший в Тобольск какого-то поляка и подтвердивший все рассказываемое Алексеевским, и, между прочим, оба разом вспомнили, что они в Петербург неслись, как птицы”.
От обычных легенд, смешанных с правдой, рассказ о происхождении Павла отличается постоянными ссылками автора на свидетельства знающих людей. Отставной полковник Александр Федорович фон дер Бригген, как и Тизенгаузен, был осужден в 1826 году и тридцать лет провел в Сибири. Фельдъегерь Сигизмунд - известный исполнитель особых поручений: в декабре 1825 года его, например, посылали за одним из главных декабристов - Никитой Муравьевым.
Но история еще не окончена:

“...Полицмейстер Алексеевский прискакал в Петербург к графу Алексею Андреевичу Аракчееву, который с важной претензией на звание государственного человека, с гнусливым выговором проговорил входящему полицмейстеру Алексеевскому: “Спасибо, братец, спасибо и тотчас же поезжай в Ямскую, там тебе назначена квартира, из которой не смей отлучаться до моего востребования и чтоб тебя никто не видел и не слышал - смотри, ни гугу”.
Полторы сутки прождал зов Аракчеева Алексеевский, как вдруг прискакивает за ним фельдъегерь. Аракчеев вынес ему Анну на шею, объявил следующий чин и от императрицы Марии Федоровны передал 5 тысяч рублей ассигнациями. “Сей час выезжай из Петербурга в Тобольск. Повторяю, смотри, ни гугу”.
“Мещанин Старцов и Афанасий Петрович, как водится, были посажены в Петропавловскую крепость. Помнят многие, и особенно член Государственного совета действительный тайный советник Дмитрий Сергеевич Ланской, рассказывавший своему племяннику, декабристу князю Александру Ивановичу Одоевскому, что по ночам к императору Александру в это время из крепости привозили какого-то старика и потом опять отвозили в крепость.
Мещанин Старцов, просидевший семь месяцев в Петропавловской крепости, возвращался через Тобольск в свой город Красноярск худой, бледный, изнеможенный. Он виделся в Тобольске с полицмейстером Александром Гавриловичем Алексеевским; но ничего не говорил, что с ним было в крепости, в которой, конечно, в назидание и в предостережение на будущий раз не писать подобных писем к августейшим особам навели на него такой страх, от которого он опомниться не мог, не смея раскрыть рта; а Алексеевскому, как он сам признавался, очень хотелось знать все подробности его пребывания в крепости.

Состарившийся придворный Свистунов знал о рождении Павла I, и за это Павлом был ласкаем и одарен большим имением; но за какую-то свою нескромность об этом, пересказанную Павлу, приказано Свистунову Павлом жить в своих деревнях и не сметь оттуда выезжать”.

В последнем отрывке названы еще два важных свидетеля. Дядя декабриста и поэта Александра Одоевского действительно был очень важной и осведомленной персоной *. “Состарившийся придворный Свистунов” - это камергер Николай Петрович, отец декабриста Петра Николаевича Свистунова.
* Между прочим, в доме Ланского Александр Одоевский появился после 14 декабря, но дядя сам свел его в крепость. Ланской был членом Верховного уголовного суда над декабристами, однако по поводу собственного племянника “за свойством не нашел в себе возможности дать мнение”. Позже часто посылал Одоевскому письма и посылки в Сибирь, ходатайствовал о смягчении его участи.
Таким образом, возможность или вероятность описываемых в статье событий свидетельствуют четыре декабриста вместе с тремя своими старшими родственниками, а также двое царевых слуг - тобольский полицмейстер и петербургский фельдъегерь.
Понятно, легче всего услышать и запомнить опасные рассказы ссыльных мог некто из их среды. На нерчинской каторге, где все были вместе, по вечерам шел обмен воспоминаниями и необыкновенными анекдотами прошлых царствований. Сказанное одним тут же могло быть подхвачено, дополнено или оспорено другими декабристами...

Вот и вся история, рассказанная в одном из вольных изданий Герцена: история императорской семьи, включающаяся как характерный штрих в многогранную историю российского народа... Поскольку же такие истории задевают престиж власти, а противники власти - декабристы, Герцен - стараются все рассекретить, то “происхождение Павла” числится и по истории российского освободительного движения.

Наконец, если б даже весь рассказ был чистой выдумкой, он все равно представлял бы народное мнение, идеологию, характерные российские толки и слухи. Герцен писал о статьях “Исторического сборника”:

“Имеют ли некоторые из них полное историческое оправдание или нет, например, статья о финском происхождении Павла I, не до такой степени важно, как то, что такой слух был, что ему не только верили, но вследствие его был поиск, обличивший сомнение самых лиц царской фамилии”.
* * *

После публикации Герцена долго не появлялось каких-либо новых материалов, объясняющих эту историю. Разумеется, напечатать что-либо в России было невозможно (как-никак тень падала на всю царствующую династию), а искать нелегко: документы о таких вещах либо уничтожаются, либо хранятся на дне секретных сундуков.
Только еще одно свидетельство промелькнуло: сначала за границей (в 1869 году), а затем в России (в 1900 году) были опубликованы воспоминания декабриста Андрея Розена. Описывая, как его везли в Сибирь, Розен, между прочим, сообщает:

“От города Тюмени ямщики и мужики спрашивали нас: «Не встретили ли мы, не видели ли мы Афанасия Петровича?» Рассказывали, что с почтительностью повезли его в Петербург... что он в Тобольске, остановившись для отдыха в частном доме, заметил генерал-губернатора Капцевича, стоявшего в другой комнате у полуоткрытых дверей, в сюртуке, без эполет (чтобы посмотреть на Афанасия Петровича), спросил Капцевича: «Что, Капцевич, гатчинский любимец, узнаешь меня?» Что он был очень стар, но свеж лицом и хорошо одет, что народ различно толкует: одни говорят, что он боярин, сосланный императором Павлом; другие уверяют, что он родной его”.
Рассказ Розена - уже пятое свидетельство декабриста, относящееся к этой истории. Оказывается, о старике знали чуть ли не по всей Сибири.
Затем пришел 1917-й, праправнука Павла I свергли и расстреляли, из архивных тюрем вышли на волю документы о тайной истории Романовых. В 1925 году Пушкинский дом приобрел громадный архив Павла Анненкова, известного писателя, историка и мемуариста XIX столетия, близкого друга Герцена, Огарева, Тургенева, Белинского. Разбирая анненковские бумаги, крупнейший историк литературы Борис Львович Модзалевский обнаружил рукопись под названием “Происхождение Павла I. Записка одного из декабристов, фон Бриггена, о Павле I. Составлена в Сибири” (вскоре документ был напечатан в журнале “Былое”).

Это была та самая статья, которая шестьюдесятью четырьмя годами ранее появилась в “Историческом сборнике” Герцена. Однако в списке Анненкова было несколько мест, неизвестных по лондонской публикации, - значит, он возник независимо от вольной печати, не был скопирован оттуда (Герцен не знал автора статьи, даже жаловался на это, а тут ясно обозначено: “Декабрист Александр Бригген”).

Корреспондент, пославший текст Герцену, нарочно скрыл имя автора, да еще в ходе самого рассказа упомянул о Бриггене в третьем лице...

Александр Бригген за тридцать три года своей вольной жизни видел и слышал многое: крестил его Державин, обучали лучшие столичные профессора, Бородино наградило его контузией и золотой шпагой за храбрость, Кульмская битва - ранением и крестом; серьезное образование позволило в Сибири переводить античных авторов и заниматься педагогикой. Он пережил ссылку, возвратился в Петербург, где и скончался в июне 1859 года.

Послать свои “Записки” Герцену декабрист мог без труда. В столице у него было достаточно родственников и знакомых, которые были в состоянии ему в этом деле помочь.

Б.Л. Модзалевский, публикуя найденную рукопись, попытался установить ее достоверность. В месяцесловах 1820-1830 годов он нашел двух героев статьи: титулярный советник Александр Гаврилович Алексеев (у Бриггена ошибочно - Алексеевский) в 1822-1823 годах был вторым тобольским частным приставом, а с 1827 по 1835 год - тобольским полицмейстером. В эти годы Бригген и другие декабристы, не раз останавливавшиеся в Тобольске, могли часто с ним видеться и беседовать. Судя по тем же месяцесловам, фамилию тобольского квартального (помогавшего разыскивать бродягу Афанасия Петровича и мещанина Старцова) декабрист тоже несколько исказил: нужно не Посежерский, а Почижерцов.

Модзалевский установил и другое, более интересное обстоятельство: полицмейстер Алексеев 25 декабря 1822 года получил орден Анны III степени (то есть “Анну в петлицу”, а не “на шею”, как сказано в статье Бриггена). “Получение такого ордена полицмейстером в небольшом чине, - пишет Б.Л. Модзалевский, - в те времена было фактом весьма необычным, и награда должна была быть вызвана каким-либо особенным служебным отличием”.

Квартальный надзиратель Максим Петрович Почижерцов тогда же получил “хлестаковский” чин коллежского регистратора, и хоть это была самая низшая ступенька в табели о рангах, но для квартального - редкость, награда за особые заслуги. Отныне ни один высший начальник не имел права преподносить тому квартальному законные зуботычины...

Итак, в 1822-1823 годах, когда, судя по рассказу Бриггена, искали и везли в столицу самозванца Афанасия Петровича и объявителя о нем - Старцова, - именно в то время два участвовавших в этом деле полицейских чина получают необычно большие награды. Значит, что-то было, просто так не награждают: нет дыма без огня...

Публикация Модзалевского в “Былом” вызвала много откликов. В газетах появились статьи под заголовками:

“Записки декабриста Бриггена. Новые материалы о происхождении Павла I” (“Правда”, 1 ноября 1925 года),
“Чьим же сыном был Павел I?” (“Луганская правда”, 4 ноября 1925 года) и т.д.

Многие гадали: если подтверждаются некоторые обстоятельства, сообщенные Бриггеном, то не подтвердятся ли и другие? А если не подтвердятся, то что же было на самом деле?
Годы шли, а загадка, предложенная несколькими декабристами и Герценом, все оставалась нерешенной.

* * *

Осенью 1968 года я оказался в Иркутском архиве, где собраны тысячи бумаг, писанных несколькими поколениями генерал-губернаторов и канцеляристов о своих каторжных и ссыльных современниках. Неудивительно, что среди секретных документов первой половины XIX века сохранилось большое “Дело о красноярском мещанине Старцове и поселенце Петрове. Начато 25 ноября 1822-го, решено 3 сентября 1825 года”.

С первых же страниц начинают подтверждаться, хотя и с некоторыми отклонениями, основные факты второй (“сибирской”) части рассказа Бриггена.

Девятнадцатого июля 1822 года красноярский мещанин Иван Васильевич Старцов действительно отправил Александру I следующее весьма колоритное послание:

“Всемилостивейший государь Александр Павлович!
По долгу присяги моей, данной пред богом, не мог я, подданнейший, умолчать, чтобы Вашему императорскому величеству о нижеследующем оставить без донесения.

Все верноподданные Вашего величества о смерти родителя вашего и государя извещены, и по сему не полагательно, что под образом смерти, где бы ему страдать, но как я, подданнейший, известился, что в здешнем Сибирском краю и от здешнего города Красноярска в шестидесяти верстах в уездных крестьянских селениях Сухобузимской волости страждущая в несчастии особа, именем пропитанного * Афанасия Петрова сына Петрова, который ни в каких работах, ремеслах и послугах не обращается, квартиры же он настоящей не имеет, и в одном селении не проживает, и переходит из одного в другое, и квартирует в оных у разных людей по недолгу, о котором страдальце известно мне, что он на теле своем имеет на крыльцах между лопатками возложенный крест, который никто из подданных ваших иметь не может, кроме Высочайшей власти; а потому уповательно и на груди таковой иметь должен, то по таковому имении возложенного на теле его креста быть должен не простолюдин и не из дворян, и едва ли не родитель Вашего императорского величества, под образом смерти лишенный высочайшего звания и подвергнут от ненавистных особ на сию страдальческую участь... и посему я, подданнейший, ко узнанию о его звании надеялся через нарочное мое в тех местах бытие получить личное с ним свидание и довести в подробном виде до сведения Вашему императорскому величеству, но обрести его не мог, да и отыскивать опасался земских начальств.

* То есть живущего случайными заработками и подаянием
Если же по описанным обстоятельствам такового страдальца признаете Вы родителем своим, то не предайте к забвению, возьмите свои обо всем высочайшие меры, ограничьте его беспокойную и беднейшую жизнь и обратите в свою отечественную страну и присоедините к своему высочайшему семейству, для же обращения его не слагайтесь на здешних чиновников, возложите в секрете на вернейшую Вам особу, нарочно для сего определенную с высочайшим Вашим повелением, меня же, подданнейшего, за таковое дерзновение не предайте высочайшему гневу Вашему, что все сие осмелился предать Вашему императорскому величеству в благорассмотрение.
Вашего императорского величества всеподданнейший раб
Томской губернии города Красноярска мещанин
Иван Васильевич Старцов”.

Письмо достигло столицы через два месяца - 19 сентября 1822 года.
В нем много замечательного: и стиль, и чисто народная вера в царские знаки на груди и спине (Пугачев подобными знаками убеждал крестьян и казаков, что он и есть государь Петр Федорович!); “земские начальства” в Сибири так страшны, что Старцов не только сам их опасается, но и за царя не спокоен (“не слагайтесь на здешних чиновников”, “возложите в секрете”) *.

* Когда Сперанский был назначен генерал-губернатором Сибири и велел арестовать одного зверя-исправника, крестьяне жалели губернатора: “Не связывайся с ним, батюшка, загубит он тебя”
Но те, кто читал послание в Петербурге, возможно, и не улыбнулись над ним ни разу.
Управляющий министерством внутренних дел граф Виктор Павлович Кочубей вскоре переслал копии с письма сибирскому начальству, заметив, что

“по слогу оного и всем несообразностям, в нем заключающимся, хотя скорее можно бы отнести его произведению, здравого рассудка чуждому, но тем не менее признано было нужным обратить на бумагу сию и на лица, оною ознаменованные, внимание, тем более что подобные толки иногда могут иметь вредное влияние и никогда терпимы быть не должны”.
“Лиц ознаменованных” Кочубей велел немедленно доставить в столицу, для чего посылал фельдъегеря.
Последующие события изложены красноярским городничим Галкиным в рапорте от 12 ноября 1822 года “его высокопревосходительству господину тайному советнику, иркутскому и енисейскому генерал-губернатору и разных орденов кавалеру Александру Степановичу” (фамилию высшего начальника - Лавинский - городничий из почтительности не посмел запечатлеть на бумаге). Из Красноярска в Иркутск курьер несся тринадцать дней по дороге, окруженной невысокими лесами, о которых много лет спустя Антон Павлович Чехов напишет, что лес не крупнее сокольнического, но зато ни один ямщик не знает, где этот лес кончается...

В рапорте городничего между прочим сообщалось:

“9-го сего ноября прибыл сюда по подорожной из Омска г. титулярный советник Алексеев с двумя при нем будущими и казачьими урядниками и того же числа отправился в округу; откуда возвратился 11-го, привезя с собою отысканного там неизвестно из какого звания, проживающего по разным селениям здешней округи и не имеющего нигде постоянного жительства более 20-ти годов поселенца Афанасия Петрова, с которым, присовокупя к тому здешнего мещанина Ивана Васильева Старцова, отбыл 12-го числа... к городу Томску”.
Знаменитый оборот “полицмейстер с будущим” хорошо известен: с будущим арестантом, чье имя не полагалось объявлять в подорожной... Объясняя название своей работы - “Письма к будущему другу”, Герцен писал:
“Если можно путешествовать по подорожной с будущим, отчего же с ним нельзя переписываться? Автор сам был будущим в одном давно прошедшем путешествии, а настоящим был Васильев, рядовой жандармского дивизиона” *.
* В 1835 году осужденного Герцена везли в пермскую и вятскую ссылку
Рапорт городничего завершался диковинным канцелярски виртуозным периодом:
“При увозе же мещанина Старцова г. Алексеев предъявил мне данное ему за подписанием его высокопревосходительства господина тобольского и томского генерал-губернатора и кавалера Петра Михайловича (Капцевича) от 2-го ноября же открытое о оказании по требованиям его, г-на Алексеева, в препорученном ему деле, принадлежащем тайне, пособиев и выполнения, - предписание”.
Меж тем в Иркутске узнали, что Афанасия Петровича за несколько лет до того уже забирал сухобузимский комиссар надворный советник Ляхов. Ляхова спросили, и он доложил:
“Некогда до сведения моего и господина бывшего исправника Галкина дошло, будто бы сей поселенец представляет себя важным лицом, по поводу сего и был сыскан в комиссарстве и словесно расспрашивай, и он учинил от того отрекательство, никакого о себе разглашения не делал, да и жители, в которых селениях он обращался, ничего удостоверительного к тому не предъявили, кроме того, что в разговорах с простолюдинами и в особенности с женским полом рассказывал о покойном Его величестве императоре Павле Первом, что он довольно, до поселения его в Сибирь, видел и что весьма на него похож, и потому, не находя в том ни малейшей справедливости, без всякого донесения вышнему начальству, препровожден в свое селение со строжайшим подтверждением, чтобы он никак и ни под каким предлогом противного произносить не отваживался”.
Канцелярское искусство комиссара не может затушевать зловещего местного колорита: Ляхов и его исправники - это те самые люди, которыми Старцов пугал Петербург. В шестидесяти верстах от Красноярска они самодержавно володеют затерянными в лесах и снегах жителями, а тут вдруг - подозрительный, говорливый старик, который куражится перед бабами, что императора видел и на него похож...
Позже, в Петербурге, Афанасий Петров, между прочим, показал, что “Ляхов, отыскав его через казаков, велел привести в волость и тут посадил на цепь и колодку, потом начал спрашивать: «Как ты смел называться Павлом Петровичем?» Петров отвечал: «Я не Павел Петрович, а Афанасий Петрович», и просил, чтобы комиссар выставил ему тех людей, по словам коих назывался он Павлом Петровичем. Комиссар сих людей не выставил, и как другие стали за него, Петрова, просить комиссара, то он, продержав его шестеры сутки, освободил без всякого наказания” (как Щедринский “Орел-меценат”: “Бежала она [мышь] по своему делу через дорогу, а он увидел, налетел, скомкал... и простил! Почему он «простил» мышь, а не мышь «простила» его?”).

Что же нужно еще, чтобы сначала по волости, а потом по всей Сибири распространиться слуху: человек, схожий с Павлом Петровичем, забран да отпущен, а комиссару отвечал мужественно и многозначительно: “Я не Павел Петрович, а Афанасий Петрович”. Ведь, наверное, ерничал, намекал, что хорошо “рифмуется” с именем-отчеством покойного императора, - ну, точно как если был бы императорским братцем... Может, и насчет “Сашеньки” и “Костеньки” тоже намеки были?...

Сибирь лежала за снегами и морозами глухой зимы 1822/23 года. Об арестантах, отправившихся в столь редкий для России путь - с востока на запад, - два месяца не было ни слуху ни духу. И вдруг в Иркутск прибывает бумага от тобольского генерал-губернатора, заполненная замысловатым екатерининским почерком (Капцевич, видно, не привык еще к манере молодых современных писарей):

“Отправленные в Санкт-Петербург Старцов и Петров ныне от господина управляющего министерством внутренних дел доставлены в Тобольск с предписанием возвратить как того, так и другого на места прежнего их жительства, и Старцова оставить совершенно свободным, не вменяя ему ни в какое предосуждение того, что он в Санкт-Петербург был требован, а за Петровым, как за человеком, склонным к рассказам, за которые он и прежде был уже содержим под караулом, иметь полицейский надзор, не стесняя, впрочем, свободы его.
Но буде бы он действительно покусился на какие-либо разглашения, в таком случае отнять у него все способы к тому лишением свободы, возлагая непременное и немедленное исполнение того на местное начальство”.

Восьмого февраля 1823 года, после месячной зимней дороги, в Красноярск “под присмотром казачьего сотника Любинского и казака Чепчукова были доставлены красноярский мещанин Старцов и пропитанный поселенец Петров”.
В те дни, вероятно, и мучились любопытством тобольские, красноярские, иркутские начальники: что же произошло там, в Петербурге, о чем спрашивали? Но Старцов, как пишет Бригген, благоразумно помалкивал (Алексеев, впрочем, приехал с орденом, полученным из рук Аракчеева, и, вероятно, к своим поднадзорным благоволил).

Тут бы истории и конец. Но российские секретные дела причудливы, движения же их неисповедимы.

Почти в то самое время, когда Старцова и Петрова доставили на место и они еще переводили дух да отогревались, - в то самое время, 10 февраля 1823 года, из министерства внутренних дел за № 16 и личной подписью Кочубея понеслось в Иркутск новое секретное письмо - опять об Афанасии Петрове:

“Ныне, во исполнение последовавшей по сему делу Высочайшей Государя императора воли, прошу вас, милостивый государь мой, приказав отыскать означенного Петрова на прежнем его жилище, для прекращения всех о нем слухов в Сибири, препроводить его при своем отношении, за присмотром благонадежного чиновника, к московскому г. военному генерал-губернатору для возвращения его, Петрова, на место родины. Но дабы не изнурять его пересылкою в теперешнее холодное время, то отправить его по миновании морозов и, когда сие исполнено будет, меня уведомить”.
Дело, начатое комиссаром Ляховым, теперь расширяли министр и сам царь: для распространения “нежелательного слуха”, кажется, уже нельзя было сделать ничего большего!
Посмотрим на события глазами сибиряков, чье воображение было взволновано необычным отъездом и быстрым возвращением старика из столицы. Петровича снова забирают в Европу, откуда он только что вернулся, - факт в тогдашней Сибири небывалый!..

“Во исполнение... Высочайшей воли” - значит, сам царь интересуется бродягой, беспокоится, чтобы его не изнурила холодная дорога.

Даже важные сибирские чиновники были, конечно, озадачены, тем более что верховная власть не считала нужным подробно с ними объясняться: пусть у себя, в тобольских да иркутских краях, они владыки, но для Зимнего дворца - едва заметные, прозябающие где-то за тысячи верст.

Высочайшее повеление привело в движение громоздкий механизм сибирского управления. В канцелярии Лавинского приготовили бумагу на имя московского генерал-губернатора князя Голицына (причем целые абзацы из министерского предписания эхом повторены в новых документах: так, к фамилии Петрова теперь уже приклеился стойкий эпитет “склонный к рассказам”). Затем Лавинский призвал надежного пристава городской полиции Миллера и велел дать ему прогонных денег на две лошади от Иркутска до Москвы (позже, по важности дела, расщедрились еще на одну лошадь), и помчался Миллер в Красноярск с бумагою, объяснявшей непроворным инвалидам-смотрителям великого сибирского тракта, что едет он до Москвы “с будущим”. Начальство нашло, что царская забота о здравии Афанасия Петровича не мешает отправке его в апреле, и 7-го числа бравый Миллер, посадив горемыку Афанасия в свою тройку, понесся в Москву, а Лавинский почтительно доложил об исполнении в Санкт-Петербург.

Обгоняя весеннюю распутицу, от Енисея до первопрестольной домчались скоро - всего за двадцать семь дней; 3 мая Миллер сдал “склонного к рассказам” мужичка, а князь Голицын выдал в том расписку, которая и была доставлена в Иркутск еще через месяц и четыре дня *. Теперь Лавинский имел полное право и даже обязанность позабыть хотя бы одного из беспокойных обывателей его державы. Но не тут-то было! 20 октября 1823 года из Петербурга вдруг запросили: почему не доложено об отправке Петрова в Москву? (Снова - каков интерес к “пропитанному”!)

* “Месяц” - классический срок для быстрой езды от столиц до главных центров Восточной Сибири, что, по сегодняшним понятиям, много дальше, чем до Луны. При этом высшая власть никак не могла привыкнуть к масштабам принадлежавших ей пространств. В июне 1827 года пешком, в цепях вышла из Тобольска партия декабристов и поляков, а в октябре Петербург уже гневался, почему Иркутск не докладывает об их доставке. Иркутяне не без ехидства возразили, что преступники “поступят не раньше января, если не будут они, впрочем, иногда по тракту останавливаться” (действительно, партия прибыла около 15 января, а потом еще месяц шагала до Читы).
Лавинский отвечал новому министру внутренних дел князю Лопухину, что бродяга Петров давно отправлен и что о том давно доложено.
Тут уж никакого сибирского продолжения не придумать... Но еще полтора года спустя в Иркутск прилетела такая бумага, что Александр Степанович Лавинский едва ли не встал перед нею во фрунт:

“Милостивый государь мой Александр Степанович!
Красноярский мещанин Иван Васильев Старцов и прежде делал и ныне продолжает писать нелепые доносы. Посему Его Величество повелеть соизволил, дабы Ваше превосходительство обратили на него, Старцова, строгий присмотр, чтобы он не мог более как бумаг писать, так и разглашений делать, нелепостями наполненных.

Сообщая Вам, милостивый государь мой, сию Высочайшую волю для надлежащего исполнения, имею честь быть с совершенным почтением Вашего превосходительства покорным слугой граф Аракчеев.

В селе Грузине, 24 июня 1825 года”.

Ниже приписка кривым почерком Самого (видно, сделана, когда письмо подносили на подпись):
“Нужное в собственные руки”.
Граф Алексей Андреич дожидаться не любил: даже когда искал партнеров в карты, то, случалось, посылал полицейского офицера, а тот вежливо извлекал из дому нескольких встревоженных сановников и вез к графу “повечерять”... Поэтому тотчас же, как “нужное” попало “в собственные руки”, из Иркутска в Красноярск понесся приказ, где, разумеется, воспроизводилось аракчеевское:
“чтобы он не мог более как бумаг писать, так и разглашений делать”. Отныне Старцову вообще запрещалось отправлять какие бы то ни было письма без разрешения губернатора; если же не перестанет дурить, - “будет непременно наказан”.
Быстро сочинен и ответ Аракчееву, где опять-таки повторяется: “чтобы... не мог более как бумаг писать...”

Письмо министру Лопухину Лавинский завершал выражением “искреннего высокопочитания”, Аракчеева же заверяет в “глубочайшем высокопочитании и совершенной преданности”.

Ответ был получен в селе Грузине к началу октября 1825 года... Через несколько недель не стало Александра, закончилась карьера “губернаторов мучителя”, а Лавинский уж начал готовиться к приему у себя в Забайкалье “людей 14 декабря”, которые впоследствии услышат и запишут таинственную историю Афанасия Петровича.

О чем писал второй раз красноярский мещанин, - неизвестно: наверное, все о том же?..

Число высочайших бумаг, прямо или косвенно посвященных Афанасию Петрову, полная неопределенность насчет причин его пребывания в Сибири - все это дразнило воображение - “а чем черт не шутит?” - и требовало новых разысканий.

* * *

Из иркутского дела видно, что среди секретных бумаг московского генерал-губернатора, хранящихся ныне в архиве города Москвы, непременно должно находиться и дело, освещающее дальнейшую судьбу Афанасия Петрова и, может быть, раскрывающее наконец, кто он таков.

Если знать, в каком архивном фонде и под каким годом значится искомый документ, то найти его (если только он уцелел!) труда не составляет. От бумаг Лавинского до бумаг Голицына в наши дни всего семь часов пути, и автор этой книги, перелетев из Иркутского архива в Московский, вскоре получает дело, озаглавленное: “Секретно. О крестьянине Петрове, сосланном в Сибирь. Начато 21 февраля 1823 года, на 27-ми листах”.

С первых же строк открывается, что во второй столице исподволь начали готовиться к приему секретного арестанта. Пристав Миллер “с будущим” еще не выехал, а на имя Голицына уже приходит бумага от министра внутренних дел, где, как положено, излагается вся история вопроса, уже известная нам по иркутским материалам. Однако Голицыну сообщают из Петербурга и кое-какие интересные подробности, которых в сибирских документах нет. Прежде всего о прошлом Афанасия Петровича.

“По выправкам... о первобытном состоянии Петрова нашлось: что он пересылался через Тобольск 29 мая 1801 года в числе прочих колодников для заселения сибирского края, к китайским границам... Из какой губернии и какого звания, с наказанием или без наказания - того по давности времени и по причине бывшего там, в Тобольске, пожара не отыскано. Сверх того, чиновник * донес, что у Петрова, по осмотру его, никакого креста на теле не оказалось; равно и знаков наказания не примечено”.
* Подразумевается известный нам тобольский полицмейстер Алексеев
Далее московскому губернатору сообщают результаты петербургских допросов Старцова и Петрова. Старцов утверждал, что только теперь, в Петербурге, впервые увидал Петрова, писал же письма по слухам, под впечатлением того, что Петрова за его рассказы когда-то держали под караулом.
Затем - допрос Афанасия Петрова.

Сразу скажем: эта запись рассеивает легенду “по императорской линии”, представляя взамен непридуманную, крестьянства, такие, как указ 1797 о трёхдневной барщине. Ввёл централизацию и мелочную регламентацию во всех звеньях государственного аппарата. Провёл реформы в армии по прусскому образцу, вызвавшие недовольство многих офицеров и генералов. В своей деятельности П. I опирался на фаворитов-временщиков А. А. Аракчеева и И. П. Кутайсова.


Император Павел I Петрович

Продолжая внешнюю политику Екатерины II, П. I принял участие в коалиционных войнах против Франции. Под давлением союзников — австрийцев и англичан — поставил во главе русской армии А. В. Суворова, под командованием которого были совершены героические Итальянский и Швейцарский походы 1799. Однако распри между П. I и его союзниками, надежда П. I на то, что завоевания французской революции будут сведены на нет самим Наполеоном, привели к сближению с Францией. Мелкая придирчивость П. I, неуравновешенность характера вызывали недовольство среди придворных. Оно усилилось в связи с изменением внешнеполитического курса, нарушавшего торговые связи с Англией. В среде гвардейских офицеров созрел заговор. В ночь с 11 на 12 марта 1801 в Михайловском замке заговорщики убили П. I.

Император Павел I в истории России

В советский период правлению Павла I уделялось неоправданно мало внимания. Оно рассматривалось скорее как кратковременный и притом нетипичный эпизод российской истории между более связанными друг с другом царствованиями Екатерины II и Александра I. Между тем именно при нем возникли некоторые тенденции, получившие развитие в правление сыновей Павла - Александра I и Николая I (например, курс на постепенное улучшение положения крестьян или курс на дальнейшую централизацию государственного управления).

В отечественной историографии существуют две противоположные, по сути, оценки павловского царствования.

Тон первому направлению задал В.О.Ключевский, резко негативно оценивший деятельность Павла, назвавший ее капризами сумасшедшего: "все содержание этого царствования - не более чем политические анекдоты". Его позицию разделял известный историк охранительного направления Н.К. Шильдер, определявший павловские мероприятия как "бесцельные, случайные и вредные для истинно государственных интересов России, приведшие все отрасли государственного управления в неописуемый беспорядок" *.

В исследованиях большинства авторов дореволюционного периода Павел предстает больным, ненормальным человеком. Вся его политика - это прихоть больного воображения, поэтому говорить о каких-либо последовательных принципах не приходится. Эта точка зрения с небольшими модификациями господствовала и в советской историографии.

Начало разработке другой концепции павловского царствования положил Д.А. Милютин - будущий военный министр, отметивший положительное значение административных и военных преобразований Павла. Точку зрения Д.А. Милютина, основываясь на источниках, отстаивал и П.Н. Буцинский. В наиболее же законченном виде концепция позитивной оценки царствования Павла I представлена в работах М.В. Клочкова, уделившего особое внимание социальному аспекту политики императора. У Клочкова Павел предстает царем-реформатором, посвятившим себя неравной борьбе с дворянскими привилегиями и много сделавшим для улучшения положения крестьян. По мнению автора, именно из-за этого Павел и был убит2.

К более умеренной позиции склонялись Д. Кобеко и Е.С. Шумигорский. Их работы основаны на изучении огромного массива источников и потому не потеряли научного значения. Большой исследовательский интерес представляют также работы Н.Я.Эйдельмана. По их мнению, Павел имел четкую программу действий, главной целью которой была своего рода превентивная борьба с на-двигающейся революцией. Однако негативные черты характера Павла не позволили добиться успеха и даже, напротив, привели к обратному результату3.

Семья Павла I

Как известно, Павел I родился в 1754 г. и был единственным сыном Петра III и Екатерины II. Он был сразу же отобран у родителей и первые годы воспитывался лично императрицей Елизаветой Петровной. С родителями он общался не чаще одного-двух раз в неделю и, по сути, толком их не знал, впрочем, как и они его. По отзывам современников, маленький Павел был умным и отзывчивым ребенком, быстро научился писать и читать, проявлял особые успехи в математике. Когда Павел подрос, Екатерина II, ставшая к тому времени императрицей, решила дать наследнику систематическое образование, назначив главным наставником руководителя Коллегии иностранных дел графа Никиту Ивановича Панина, одного из главных организаторов возведения ее на престол. Однако Н.И.Панин считал, что Екатерина должна находиться на престоле только до совершеннолетия Павла, единственного, по его мнению, законного наследника. Именно эти мысли он и внушил Павлу, и именно в этом - главная причина резкого охлаждения отношений между императрицей-матерью и сыном, наступившего с середины 1770-х гг. Павел полагал, что Екатерина незаконно отобрала у него престол, отсюда - оппозиционность матери и почитание памяти отца. Властолюбивая Екатерина II, в свою очередь, не желала расставаться с властью и, видя негативное отношение Павла и его претензии на участие в управлении страной, сделала совершенно логичный и оправданный, с ее точки зрения, ход - совершенно отстранила наследника от участия в обсуждении государственных дел. Мало того, Екатерина позволяла своему окружению открыто унижать сына, демонстрировать пренебрежительное отношение к нему, распускать слухи о его безумии, неспособности к государственным делам и т.д. Существует, впрочем, довольно оригинальная версия, объясняющая негативное отношение Екатерины II к Павлу. Павел, будто бы, вовсе не был сыном Екатерины. Она родила мертвого ребенка, но Елизавета Петровна, мечтавшая получить наследника и не любившая туповатого и инфантильного Петра III, приказала скрыть этот факт. Наследником объявили мальчика из близлежащей чухонской деревни, родившегося как раз в это время. Екатерина, естественно, об этом знала. Фактами изложенная версия не подтверждена.

Как бы то ни было, отношения между Екатериной II и Павлом к 1796 г. ухудшились до предела; она твердо решила оставить сына без престола и передать корону внуку Александру. Лишь апоплексический удар и смерть не позволили Екатерине осуществить задуманное. Здесь и разгадка антиекатерининской политики Павла I в первые месяцы нахождения у власти, часто принимавшей анекдотичные формы.

Павел I и конституционные идеи

Но у Павла были и более серьезные намерения, чем просто месть. В современной историографии общепринято мнение о Н.И.Панине как о приверженце западноевропейского конституционализма, в частности концепции "истинной монархии", основанной на неизменных фундаментальных законах, которые не имеет право нарушить и сам монарх.

Именно его влияние предопределило формирование мировоззрения наследника. Существует множество фактов, подтверждающих увлечение Павла конституционными идеями. К примеру, сохранилось письмо Н.И.Панину от 14 сентября 1778 г., в котором наследник признает: "Свобода, конечно, первое сокровище каждого человека, но должна быть управляема крепким понятием оной, которое ничем иным приобретается, как воспитанием"; воспитание, в свою очередь, "не может быть иным управляемо, чтоб служило к добру как фундаментальными законами, но как сейчас последних нету, следовательно, и воспитания порядочного быть не может".

Павел высказывает здравые мысли, которые едва ли мог вынашивать полусумасшедший тиран, каким представляют Павла некоторые историки. Версию о безумии Павла следует оставить в стороне. Конечно, это был неуравновешенный, крайне нервный, экзальтированный человек. Слухи же о его безумии, неспособности к государственным делам, незаконнорожденности были, вероятнее всего, намеренно пущены окружением Екатерины, если не ею самой, дабы оправдать лишение Павла престола.

Приведем другие свидетельства. В 1770-е гг., видимо, под влиянием Н.И.Панина и близкого к последнему Д.И.Фонвизина, Павел заинтересовался идеями Просвещения. Он читал в подлиннике Ч. Беккариа, Ш.Монтескье, Вольтера и по первым впечатлениям от этих сочинений сам пытался составить проекты преобразований. Из-под его пера выходит огромное количество "мнений" и "рассуждений" о состоянии дел в государстве.

Публицистические труды молодого наследника престола основывались на следующих принципах. Во-первых, его идеалом была государственная система Петра I, идея служения государству всех подданных независимо от сословной принадлежности ради достижения "общего блага". Во-вторых, Павел полностью соглашался с просветителями в том, что стране необходимы фундаментальные законы: "Спокойствие внешнее зависит от спокойствия внутреннего; страсти должны быть обузданы. Чем их обуздать как не законами?...3десь опять запрещаю себе больше говорить о сем, ибо сие рассуждение довело б меня до того пункта, от которого твердость и непоколебимость зависят".

О чем боялся говорить Павел? Вполне возможно, что о представительных учреждениях. Мысль эта не стыкуется с привычными представлениями о Павле как о тиране и деспоте. Отметим, однако, что в 1783 г. Павел дал умирающему Н.И.Панину слово ввести в действие разработанный им проект Конституции сразу после восшествия на престол.

Тирания в период правления Павла I

Но ведь была тирания в период правления Павла I! Каким образом Павел-конституционалист превратился в Павла-тирана?

Можно выделить две основные причины этого перевоплощения.

Во-первых, постоянные унижения, которым подвергался Павел при дворе Екатерины, заставили его возненавидеть не только мать и ее фаворитов, но и все дворянское сословие, олицетворением которого стал для него Двор. А если учесть приверженность Павла теории "общего блага", становится понятным его стремление лишить дворянство не-заслуженных привилегий, заставить его служить Отечеству наравне с другими сословиями. Это и дало повод некоторым историкам назвать Павла "царем-демократом"5, хотя к демократии он, конечно же, не имел никакого отношения.

Во-вторых, огромную роль в смене мировоззрения Павла сыграла Французская революция, "конституционные опыты" которой произвели на Павла отрицательное впечатление. После казни Людовика XVI конституционные мечтания Павла окончательно умирают, а идеи ограничения самодержавной власти сменяются идеалом централизованной перестройки государственного аппарата с наступлением на дворянские привилегии. К моменту вступления на престол Павел руководствовался иными принципами.

Главный принцип, провозглашенный новым императором, таков: "Блаженство всех и каждого!" - "каждый подданный имеет значение, поскольку я с ним говорю и до тех пор, пока я с ним говорю!"6. Отсюда вывод: власть императора является высшим благом подданных, которые все перед ним равны: и дворянство, и простой народ. Император становится верховным посредником в отношениях между ними.

Был взят курс на максимальную централизацию и укрепление императорской власти как единственный путь к "блаженству всех и каждого", петровской идее "общего блага". Павел хочет теперь во все вникать сам, регламентировать и контролировать все стороны жизни. До тирании - только шаг. Главное - сохранить меру. Но сохранить меру Павлу не удалось. Его начинания в этой области выливались либо в репрессии против недовольных, либо в те самые анекдоты, о которых говорил Ключевский.

Защита России от идей Французской революции

Чтобы бороться с проникновением идей Французской революции в Россию, Павел должен был предложить нечто такое, что, будучи консервативным по духу, могло бы сплотить противников революции не только в России, но и на Западе. После долгих исканий Павел обратился к далекому средневековому прошлому, взяв за основу идеализированную рыцарскую консервативную идею, противопоставив ее знаменитой революционной триаде "свободы, равенства, братства". Мораль западного рыцарства с его исторической репутацией благородства, бескорыстия, храбрости, полагал он, присуща только дворянскому сословию, но никак не жадным беспринципным буржуа.

Следуя этой морали, Павел пытался вести себя как истинный рыцарь, что дало повод Наполеону назвать его "русским Дон Кихотом", а Иосифу II - "русским Гамлетом".

Вступление в масонский орден (в масонской галерее королевского дворца в Стокгольме есть портрет Павла в орденском одеянии), гроссмейстерство с 1797 г. в Мальтийском ордене иоаннитов, наконец, призыв через Коцебу от 11 декабря 1800 г. к европейским монархам решать все международные споры путем вызова на дуэль - все это звенья одной цепи, попытка воплощения в жизнь рыцарской идеи, облеченной вначале в масонскую, а затем в мальтийскую ритуалистику.

Павел увлекается и идеей теократии ("государь - глава церкви") и через Мальтийский орден пробует соединить в своих руках светскую и духовную власть. Существует мнение, что Павел даже имел планы соединить церкви, став их главой (очень российская идея поглощения церкви государством)7. Косвенными свидетельствами являются, во-первых, пресловутая веротерпимость Павла, а во-вторых, его заигрывания с католицизмом и с иезуитами. К примеру, через пастора Грубера он неоднократно обращался к папе с просьбой снять запрет с деятельности иезуитов, а в конце 1800 г. предложил папе Пию VII убежище в России, если французские войска сделают невозможным его дальнейшее пребывание в Италии.

Павел был одержим главной целью - осуществить союз императора-рыцаря с вселенской церковью, чтобы вернуть всему миру утраченную гармонию. В его идеях причудливо переплелись имперские амбиции, стремление к гегемонии в Европе - с попытками найти идейную альтернативу революции, сплотить вокруг нее все силы старого мира. Так что Павел собирался воевать с революцией не только с помощью пушек. Его идеологическая программа была гораздо сложнее, продуманнее.

Внутренняя политика Павла I

Во внутренней политике Павлом проводилась идея служения всех сословий независимо от происхождения "общему благу" и императорской власти, которая, в его представлении, олицетворяла государство. Отсюда новый политический курс: перед волей императора все сословия одинаково равны, "в стране нет вторых, только первый - и все остальные". Это дало повод шведскому послу Стедингу назвать Павла "уравнителем и санкюлотом, перед которым самая знатная особа и мужик абсолютно равны", а А.И.Герцену - объявить павловский период "деспотическим и революционным одновременно"8.

Павел прибегал к антидворянским репрессиям в армии и в правительственном аппарате. Его деспотизм и не-обоснованные гонения способствовали возникновению заговора.

В то же время Павлом были предприняты первые в истории России попытки поднять правовой статус крестьянского сословия. Крепостные крестьяне впервые были допущены к присяге императору (ранее за них это делали помещики), они получили определенные права по манифесту от 5 апреля 1797 г. о "трехдневной барщине" (М.М.Сперанский считал его "замечательным документом, положившим начало целой системе улучшения крестьянского быта"9).

В социальной политике по отношению к горожанам стоит отметить "По-становление о Коммерц-коллегии" от 13 ноября 1800 г., составленное по проекту того же М.М.Сперанского. Из 23 членов коллегии 13 было предписано выбрать купцам из своей среды, и вскоре кандидаты, представленные Петербургским и Московским городскими правлениями, были утверждены царем. Павел попросил представить ему их замечания по торговле. Купцы в ответ на это разразились восторженными тирадами о неслыханном милосердии императора, призывающего "класс людей, доныне от престола удаленный".

Допущение принципа выборности членов Коммерц-коллегии из состава не-благородного сословия можно было бы считать первым шагом к признанию принципа представительства. Что это - очередное сумасбродство или продуманный шаг? Верным нам кажется последнее. О наличии продуманной программы преобразований заставляет задуматься и его отношение к солдатам. Так, 29 апреля 1797 г. был объявлен манифест о прощении "отлучившимся нижним чинам и разного рода людям"; одновременно был создан военно-сиротский дом на 1000 мальчиков и 250 девочек, расширена сеть солдатских школ. 23 декабря 1800 г. появился указ, согласно которому солдаты, находившиеся на службе до вступления Павла I на престол, должны по окончании службы получить 15 десятин земли в Саратовской губернии и 100 рублей на обзаведение хозяйством, т.е. стать однодворцами.

Внутренняя политика10 Павла I имела выраженную тенденцию к сближению правового статуса дворянства и третьего сословия, причем если статус первого понижался, то второго - повышался. Но на деле получалось уравнение не в правах и богатстве, а в бесправии и нищете. К чему это привело, показал день 15 марта 1801 г.

Император Павел и Наполеон Бонапарт

Новатором выступил Павел и во внешней политике11. Он (ради интересов России и практических соображений) отказался от политики монархической солидарности в отношении Франции. В одном из писем Павел писал: "Безразлично, кто будет царствовать во Франции, лишь бы правление было монархическим", а в инструкции тайному советнику Колычеву, направленному для переговоров с Наполеоном в Париж, советовал "расположить Бонапарта и склонить его к принятию королевского титула, даже с престолонаследием семейства. Такое решение с его стороны я почитаю единственным средством даровать Франции прочное правление и изменить революционные начала, вооружившие против нее всю Европу". 18 декабря 1800 г. он отправил Наполеону первое прямое послание: "Я не говорю и не хочу спорить ни о правах, ни о принципах различных образов правления, принятых каждой страной... Я готов выслушать и говорить с Вами..." Павел первым из монархов в Европе сумел разобраться в сути происшедших перемен во Франции после 18 брюмера, разгадал истинные намерения Наполеона и в связи с этим решил кардинальным образом перестроить внешнеполитический курс. То, что первый консул на первых порах продолжал использовать революционную фразеологию, Павла не смущало. Вместо прежней политики полного отрицания революционных перемен в Европе он взял курс на приспособление к ним. Впоследствии эта политика активно применялась Александром I.

Последние дни Павла I

Павел всю жизнь боялся быть отравленным, особенно когда еще был наследником престола. Не доверяя отечественным кулинарам, повариху он выписал из старой доброй Англии. Впрочем, эта и другие предосторожности не помогли. Заговор дворянской верхушки, получивший негласное одобрение наследника престола великого князя Александра, привел к гибели императора.

В последний день жизни 11 марта 1801 года Павел призвал к себе сыновей - Александра и Константина и приказал привести их к присяге (хотя они уже делали это при его восхождении на престол). После этой процедуры император пришел в хорошее расположение духа и дозволил сыновьям отужинать вместе с ним. Когда ужин кончился и все вставали из-за стола, Павел вдруг сказал: "Чему бывать, того не миновать". И ушел в свои спальные апартаменты.

Между тем заговорщики уже действовали. Михайловский дворец, где располагался император, в эту ночь охраняли войска, верные Александру. Почему-то Павел сам удалил от своих дверей верный ему конногвардейский караул во главе с полковником Саблуковым. В заговоре участвовал даже полковой адъютант Павла I, который и провел во дворец группу заговорщиков. Среди них были лица, занимавшие высшие посты в государстве,- граф Пален, князь Зубов, его брат граф Зубов, князь Волконский, граф Бенигсен и генерал Уваров. Поначалу они якобы намеревались ограничиться арестом Павла с тем, чтобы заставить его отречься от престола в пользу старшего сына.

По дороге в апартаменты императора кто-то из офицеров наткнулся на лакея и ударил его тростью по голове. Лакей поднял крик. Павел, услышав шум, поднятый заговорщиками, попытался скрыться через двери, которые вели в покои императрицы, но они оказались запертыми. Тогда он бросился к окну и спрятался за занавеской. Заговорщики, не найдя императора в постели, на мгновение растерялись. Им показалось, что заговор раскрыт и что это ловушка. Но граф Пален, самый хладнокровный из них, приблизился к постели и, потрогав простыни рукой, воскликнул: "Гнездо еще тепло, птица не может быть далеко". Заговорщики обыскали комнату и обнаружили спрятавшегося императора. Павел стоял беззащитный в ночной рубашке перед заговорщиками, в руках которых сверкали шпаги. Кто-то из присутствующих сказал:

- Государь, вы перестали царствовать. Император - Александр. По приказу императора мы вас арестуем.

Павел повернулся к Зубову и сказал ему: - Что вы делаете, Платон Александрович? В это время в комнату вошел офицер и шепнул Зубову на ухо, что его присутствие необходимо внизу, где опасались гвардии. Зубов ушел, но вместо него вошли еще заговорщики.

- Вы арестованы, ваше величество,- повторил кто-то.
- Арестован, что это значит - арестован? - в каком-то оцепенении спросил император.
Один из офицеров с ненавистью отвечал ему:
- Еще четыре года тому назад с тобой следовало бы покончить!
На это Павел возразил:
- Что я сделал?
Платон Зубов отвечал, что деспотизм его сделался настолько тяжелым для нации, что они пришли требовать его отречения от престола.

В описании дальнейших событий мемуаристы расходятся. Один пишет, что император "вступил с Зубовым в спор, который длился около получаса и который, в конце концов, принял бурный характер. В это время те из заговорщиков, которые слишком много выпили шампанского, стали выражать нетерпение, тогда как император, в свою очередь, говорил все громче и начал сильно жестикулировать.

В это время шталмейстер граф Николай Зубов, человек громадного проста и необыкновенной силы, будучи совершенно пьян, ударил Павла по руке и сказал: "Что ты так кричишь!"

При этом оскорблении император с негодованием оттолкнул левую руку Зубова, на что последний, сжимая в кулаке массивную золотую табакерку, со всего размаху нанес правою рукою удар в левый висок императора, вследствие чего тот без чувств повалился на пол. В ту же минуту француз-камердинер Зубова вскочил с ногами на живот императора, а Скарятин, офицер Измайловского полка, сняв висевший над кроватью шарф императора, задушил его им. (Другие очевидцы говорят, что Павел пробовал освободиться, и Бенигсен дважды повторил ему: "Оставайтесь спокойным, ваше величество, дело идет о вашей жизни!" Однако спустя немного времени сам же Бенигсен снял шарф и подал его князю Яшвилю. Подполковник Яшвиль, которого Павел однажды во время парада ударил палкой, накинул на шею императора шарф и принялся его душить.)

На основании другой версии, Зубов, будучи сильно пьян, будто бы запустил пальцы в табакерку, которую Павел держал в руках. Тогда император первый ударил Зубова и, таким образом, сам начал ссору. Зубов будто бы выхватил табакерку из рук императора и сильным ударом сшиб его с ног. Но это едва ли правдоподобно, если принять во внимание, что Павел выскочил прямо из кровати и хотел скрыться. Как бы то ни было, несомненно то, что табакерка играла в этом событии известную роль".

Еще один мемуарист описывает сцену смерти так: удар табакеркой был "сигналом, по которому князь Яшвиль, Татаринов, Гарданов и Скарятин яростно бросились на него [императора], вырвали из его рук шпагу; началась с ним отчаянная борьба, Павел был крепок и силен; его повалили на пол, били, топтали ногами, шпажным эфесом проломили ему голову и, наконец, задавили шарфом Скарятина".

Оставшуюся часть ночи лейб-медик Вилие обрабатывал изуродованный труп Павла, чтобы наутро его можно было показать войскам в доказательство его естественной смерти. Но, несмотря на все старания и тщательный грим, на лице императора были видны синие и черные пятна. Когда он лежал в гробу, его треугольная шляпа была надвинута на лоб так, чтобы скрыть, насколько возможно, левый глаз и зашибленный висок

А.Н. Сахаров
Павел I

Павловское царствование, как никакое другое в истории российского самодержавия, долгое время было окутано плотной завесой молчания, изъято из гласного исторического освещения, став преимущественно предметом устного потаенного предания. Формула забвения содержалась уже в знаменитой декларации Манифеста 12 марта 1801 г., возвестившего воцарение Александра I, о его намерении «управлять „…“ по законам и сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей». Стало быть, непосредственно следовавший за тем период царствования ее сына – отца нового императора как бы вычеркивался из сознания современника, упразднялся как историческая реальность.

В немалой мере этому способствовали, конечно, и весьма щекотливые обстоятельства внезапной кончины до того вполне здорового Павла I. «Главным образом, по этой причине, – подчеркивал историк павловского времени М.В. Клочков, – в России в течение нескольких десятилетий не было специальных работ, посвященных царствованию Павла во всей его совокупности». На протяжении XIX в. оно фактически было признано государственной тайной. Все столетие действовали строжайшие цензурные запреты в отношении не только трагедии 11 марта 1801 г., но и павловской эпохи в целом, особенно если дело касалось широкой читательской аудитории. Запреты эти, несколько ослабленные в 1901 г. (в частности, в связи с выходом фундаментального труда о Павле официозного историка Н.К. Шильдера), были отменены, да и то не полностью, лишь после 1905 г. По точному определению поэта, критика и историка литературы В.Ф. Ходасевича, глубоко интересовавшегося павловской эпохой, «правительство наше целое столетие ревниво оберегало память императора Александра Павловича в ущерб памяти его отца».

Как бы то ни было, в результате такого положения вещей невольно складывалось впечатление о павловском царствовании как о некоем историческом провале, когда, по словам другого крупного историка Е.С. Шумигорского, «государственная жизнь России словно бы остановилась на четыре года», – что было особенно заметно на фоне интенсивного изучения, начиная с 1860–1870-х гг., екатерининского и александровского царствований, о которых к началу XX в. сложилась уже обширная историческая литература.

Снятие цензурных запретов не привело, однако, к торжеству исторической истины. Аномалия в развитии «павловской» историографии, когда после длительного молчания на книжный рынок вдруг хлынул целый поток самых разнородных публикаций: от злых иностранных памфлетов до сокровенных архивных документов, обернулась тем, что историческая наука начавшегося столетия оказалась попросту не подготовленной к изучению павловской эпохи и к освоению всего многообразия новой исторической информации. Тем более что на поверхность всплыло множество мемуарно-эпистолярных свидетельств, вышедших из тех кругов русского общества рубежа XVIII–XIX вв. (столичного дворянства, военно-придворной знати, самих участников заговора), которые были острее всего задеты павловским режимом и заинтересованы в его всяческой компрометации. Естественно, что эти свидетельства были сосредоточены на самых темных сторонах правления Павла и что они вбирали в себя смутные слухи, невероятные подробности, иногда чисто легендарного и анекдотического свойства. Как верно было замечено тем же Е.С. Шумигорским, «анекдот в этом случае оттеснил историю», а «история таким образом превратилась в памфлет».

В самом деле, именно такого рода обличительные свидетельства, не прошедшие горнила исторической критики, взятые, так сказать, на веру, в значительной степени определили тональность освещения Павла даже в трудах крупных, авторитетных ученых того времени, принадлежавших к различным идейно-общественным течениям: от монархического до народнического. Но в оценках павловского царствования они оказывались, как правило, удивительно единодушными. Под их пером оно выступало как эпоха «произвола и насилия», «бреда и хаоса», «вакханалии деспотизма», «слепой прихоти» и самовластных капризов, а сам Павел, неспособный к сколь-нибудь разумным и систематичным действиям, представал «пугающим образом тирана и безумца». Под тем же углом зрения изображался Павел и в трудах известных иностранных историков XIX в., переиздававшихся тогда в переводах в России. Словом, Е.С. Шумигорский имел в 1907 г. все основания сказать: «Даже теперь, спустя сто лет, читая некоторые исследования об императоре Павле, мы как бы переживаем впечатления и слушаем отзывы самых пристрастных его современников».

Заполонив собой историческую мысль, пристрастно-обличительный взгляд на Павла проник и в историческую беллетристику начала XX в. да и более позднего времени. Нашумевшая в свое время пьеса Д.С. Мережковского «Павел I» в этом отношении особенно характерна. Основной ее пафос – осуждение самодержавия на примере сгущенных до предела мрачных свойств Павла – личности и правителя, гибнущего в результате им самим развязанной фантасмагории деспотизма. Отсюда ведет свое начало целая традиция уничижительного изображения Павла в искусстве. Подчеркивая абсурдность известных странностей, парадоксов, несуразностей импульсивного характера Павла в последние годы его жизни, авторы некоторых произведений искажали до неузнаваемости его реальный исторический облик и приходили к весьма рискованным обобщениям. Яркий пример тому – замечательный по своим литературным достоинствам рассказ Ю.Н. Тынянова «Поручик Киже». В нем получила свое художественное воплощение довольно спорная, более публицистическая, нежели научная, идея о безумии Павла как заостренной форме «самодержавного деспотизма», выдвинутая едва ли не впервые еще А.И. Герценом в середине прошлого века, когда о Павле и его эпохе мало что знали даже специалисты. Ведь не кто иной, как сам Герцен находил тогда же царствование Павла I «совершенно неизвестным у нас».

В начале XX в. наметилась тенденция и к исторически объективному его освещению, к проверке достоверности сомнительных и ложных показаний современников, к учету ценных исследований и документальных публикаций, проникавших все же со второй половины XIX в. на страницы редких изданий. Здесь в первую очередь должны быть названы известные книги упомянутого уже не раз Е.С. Шумигорского о Павле I, императрице Марии Федоровне и Е.И. Нелидовой. Менее известно, однако, что на той же точке зрения в отношении Павла стоял и В.Ф. Ходасевич, задумавший в 1913 г. о нем книгу. Сохранившиеся ее наброски и планы отмечены стремлением отрешиться от прежних стереотипов и глубже проникнуть в духовный склад его личности. Заметной вехой на том же пути стала капитальная монография М.В. Клочкова «Очерки правительственной деятельности времени Павла I» ( 1916 г.), развеявшая многие мифы о нем и его политике старой историографии.

Однако эти плодотворные усилия после революции 1917 г. были, по понятным причинам, искусственно прерваны и в течение всего советского периода над павловским царствованием снова нависла полоса забвения, если не считать его обстоятельного освещения в университетском курсе С.Б. Окуня ( 1948 г.). Другим важным исключением явилась вышедшая в 1982 г. книга Н. Эйдельмана «Грань веков», по сути дела реабилитировавшая павловскую тему в общественно-исторической мысли. В книге, с опорой на свежие источники, был выдвинут ряд новых, важных для понимания эпохи идей, а сам Павел представлен во всей сложности и противоречивости своей натуры.

Справедливости ради надо сказать, что традиция исторически объективного подхода к личности и деяниям Павла уходит своими корнями еще в глубины XIX в. В историографическом плане она связана прежде всего с именем знаменитого военного и государственного деятеля, творца военной реформы 1874 г. Д. А Милютина, выпустившего в 1857 г. второе издание «Истории войны 1799 года между Россией и Францией». Понятно, что фигура Павла I была затронута здесь лишь на фоне военно-исторической тематики книги, но впервые в научной литературе она была показана здесь достаточно непредвзято, и в характеристике Павла-великого князя, и его правительственной деятельности, и в оценке его личности. В дальнейшем, к сожалению, «павловские» страницы книги Милютина были прочно забыты, и интерес к ним возродился лишь в XX в.

В более широком, литературно-историческом плане важно отметить, что судьба Павла обратила на себя внимание А.С. Пушкина, со второй половины 1820-х гг. неизменно вызывала к себе его сочувствие и входила в сферу его творческих интересов. Именно Пушкину принадлежит знаменитая формула о Павле как «романтическом нашем императоре». В Дневнике и «Застольных разговорах» поэта мы находим десятки колоритных записей о Павле, Пушкин разрабатывал план драматического сочинения «Павел I», собирался включить описание его царствования в задуманный им труд о политической истории России XVIII в. – от Петра Великого «вплоть до Павла Первого».

Сильно занимала личность и нравственно-психологический облик Павла и Л.Н. Толстого, воспринимавшего его в том же ключе, что и Пушкин. В 1853 г. он писал: «Мне кажется, что действительный характер, особенно политический, Павла I был благородный, рыцарский характер». «Я нашел своего исторического героя, – сообщал Толстой П.И. Бартеневу в 1867 г. – И ежели бы Бог дал жизни, досуга и сил, я бы попробовал написать его историю». Спустя 40 лет, когда после снятия цензурных стеснений оживился интерес русской образованной публики к павловской эпохе, Толстой, погрузившись в чтение ставшей доступной тогда исторической литературы, снова возвращается к этому историко-художественному замыслу, оставшемуся, однако, неосуществленным.

Но еще задолго до того мыслящие, наиболее проницательные современники «романтического императора» без всяких предрассудков судили о бурной, полной надежд и треволнений, острейших коллизий и предельного напряжения павловской эпохе, отдавая себе отчет в том, что по историческому масштабу и значению она никак не соответствует своей кратковременности. «Кратковременное царствование Павла I, – писал декабрист В.И. Штейнгель, – вообще ожидает наблюдательного, беспристрастного историка, и тогда узнает свет, что оно было необходимо для блага и будущего величия России». А.П. Ермолов, сам пострадавший в молодости от павловских репрессий, два года проведший в костромской ссылке, тем не менее с течением лет, по словам собеседника-мемуариста, «не позволял себе никакой горечи в выражениях… Говорил, что у покойного императора были великие черты и исторический его характер еще не определен у нас».

Когда вечером 6 ноября 1796 г., через два часа после того, как Екатерина II испустила последний вздох, генерал-прокурор А.Н. Самойлов огласил в церкви Зимнего дворца манифест о ее кончине и восшествии на прародительский престол императора Павла Петровича, это был по тем временам уже достаточно немолодой человек – совсем недавно ему исполнилось 42 года. Царствовал же он, напомним, всего 4 года и 4 с лишним месяца.

Итак: 42 и 4 – как несоизмеримы эти величины! За всю 300-летнюю историю Дома Романовых это был весьма редкий случай вступления монарха на престол в столь позднем возрасте. Екатерина II, например, стала его обладателем в 33 года, сыновья Павла I Александр и Николай воцарились соответственно в 24 года и в 29 лет. Средний же возраст на момент воцарения у предшественников и потомков Павла I на романовском троне составлял около 30 лет. В старшем, нежели Павел I, возрасте российский престол был занимаем только дважды: Анной Ивановной ( 1730 г.) – в 47 лет и Екатериной I ( 1725 г.) – в 43 года. Но обе они оказались на престоле достаточно неожиданно и случайно, в разгар бурной придворной борьбы, не имели преимущественных династических прав, и главное, никто и никогда не готовил их к императорскому сану, к совершению столь высокого государственного поприща.

Случай же с Павлом, который был общественно признан наследником российского престола еще при своем рождении и официально провозглашен им в 1762 г., являлся в этом отношении совершенно беспрецедентным. Он и сам отдавал себе отчет в необычности своего положения. «Мысль, что власть, – как отмечал В.О. Ключевский, – досталась ему слишком поздно», не могла не будоражить его сознания. «Императору было 42 года, когда он взял в руки бразды правления, – вспоминал Д.П. Рунич. – Может быть, он предугадывал, что большая часть жизни его уже пройдена». Вполне определенно свидетельствовал о том же церемониймейстер при дворе Павла I Ф.Г. Головкин: «Первую часть своей жизни он провел в сожалении о том, что он так долго не мог царствовать, а вторую часть отравило опасение, что ему не удастся царствовать достаточно долго, чтобы наверстать потерянное время».

К исходу дня 5 ноября 1796 г., на подъезде к Петербургу, куда Павел был спешно вызван из Гатчины к умирающей от апоплексического удара Екатерине II, у сопровождавшего его Ф.В. Ростопчина невольно вырвался восторженный возглас: «Какой момент для вас, ваше высочество!» Растроганный Павел ответил со смешанным чувством печали, досады и надежды: «Подождите, мой друг, подождите. Я прожил 42 года. Бог меня поддерживал. Быть может, Он даст мне силу и разум исполнить даруемое Им мне предназначение».

Бремя если не 42-летнего, то уж, во всяком случае, почти 25-летнего (после достижения в 1772 г. совершеннолетия) ожидания Павлом престола, усугубленное к тому же крайне тяжкими условиями формирования его личности, не могло не оставить самого глубокого отпечатка на его четырехлетнем царствовании. Между тем о нем можно прочесть в любом школьном учебнике, тогда как о предшествующем 42-летнем периоде жизни Павла плохо осведомлены даже специалисты. Поэтому, чтобы понять феномен императора Павла I, следует несколько углубиться в этот период, уделив ему преимущественное внимание в нашем очерке.

«Призрак короны»

20 сентября 1754 г. у великокняжеской четы наследника престола Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны родился первенец, нареченный его двоюродной бабкой, императрицей Елизаветой, Павлом. Она сразу же взяла в свои руки заботу о новорожденном, желая дать ребенку подобающее его будущему воспитание: младенец был отторгнут от матери и отдан на попечение мамушек и нянюшек, озабоченных, однако, лишь тем, чтобы в духе старозаветных русских традиций беречь и холить царственное дитя. Под надзором невежественной женской дворни мальчик пребывал до 1760 года, когда к нему был приставлен Елизаветой обер-гофмейстер его высочества Никита Иванович Панин – видный дипломат, генерал-поручик, действительный камергер, руководивший с тех пор воспитанием Павла.

Его появление на свет после девятилетнего бездетного брака родителей вызвало в светском Петербурге смутные, но упорные слухи о том, что отец ребенка – не Петр Федорович, а подвизавшийся при дворе красавец офицер, граф Сергей Салтыков (впоследствии сама Екатерина II в знаменитых своих «секретных» записках выскажет более чем прозрачные намеки на отцовство Салтыкова). Слухи эти казались тем более правдоподобными, что его роман с великой княгиней разворачивался почти открыто при дворе, в том числе на глазах Петра Федоровича, у которого были свои причины подозревать жену в неверности. Вполне вероятно, что сама Елизавета также имела достаточно оснований поверить в них: имея свои виды на рождение у великокняжеской четы сына, она, как могла, поощряла, если вообще не инспирировала связь Екатерины с Салтыковым.

Официально, однако, Павел был признан сыном Петра Федоровича, и в плане политических отношений эпохи это представлялось куда более важным, чем вопрос о том, кто действительно был его отцом. Ибо рождение Павла явилось отнюдь не ординарным событием, подобным появлению на свет очередного царского отпрыска, – с ним связывались далеко идущие династические планы.

После смерти Петра I практика престолонаследия в России оказалась изрядно запутанной и противоречивой. Единственно законодательную силу имел, казалось бы, изданный в 1722 г. Устав о наследии престола, согласно которому отменялся прежний порядок его передачи по прямой мужской нисходящей линии и вводился новый, позволяющий «правительствующему государю» назначать наследника по собственному усмотрению. Однако в правосознании царской фамилии, аристократических, дворянских кругов, да и более широких слоев населения были еще очень живучи представления о старинном порядке наследования престола по мужскому первородству. Не только время «дворцовых переворотов», но и вся история самодержавия в России XVIII в. после Петра I, начиная от известного «Тестамента» Екатерины I, пронизана тенденцией к сочетанию, переплетению старых и новых принципов престолонаследия, приспособлению его традиционно-архаических норм к петровским установлениям. С внезапной смертью Петра II в 1730 г. оборвалась мужская линия Романовых. Приглашение «верховниками» курляндской герцогини Анны Ивановны привело к утверждению на престоле потомков старшего брата Петра I Ивана Алексеевича, с которым он в 80-х гг. XVII в. совместно царствовал, но лишь номинально. Прямые же потомки Петра I оказались в результате этого оттесненными от трона. С тех пор между этими двумя ветвями династии Романовых велась напряженная, полная порою глубокого драматизма борьба за обладание российской короной. В октябре 1740 г., незадолго до смерти, Анна Ивановна, стремясь закрепить ее за потомками Ивана Алексеевича, назначила наследником его правнука по материнской линии и своего внучатого племянника, двухмесячного младенца Иоанна Антоновича, сына принцессы Мекленбургской и герцога Брауншвейгского. Но это вызвало в России – и в привилегированных сословиях, и в простом народе – недовольство и глухой ропот. Ведь мало кто помнил умершего почти за полвека до того болезненного, подслеповатого, неспособного к государственным делам царя Ивана, заслоненного могучей и величественной фигурой своего брата Петра, и было непонятно, почему при замещении престола предпочтение отдано не популярной в дворянской и гвардейской среде его дочери – царевне Елизавете, а какому-то чужеземному младенцу, тем более что регентом при нем был объявлен ненавистный всем Э. Бирон, а после его свержения, три недели спустя, правительницей империи стала вовсе никому не известная в России мать младенца Анна Леопольдовна. Любопытно, что когда Б. Миних повел гвардейцев арестовать Бирона, они поначалу были уверены, что участвуют в перевороте в пользу Елизаветы.

Поэтому низложение Иоанна Антоновича 25 ноября 1741 г. было воспринято как долгожданный, справедливый, отвечающий национальным чаяниям акт; провозгласив себя императрицей, Елизавета тем самым восстанавливала права на российском престоле потомков Петра I, и примечательно, что главным доводом в пользу законности совершенного ею переворота она выдвигала «близость по крови», то есть свои дочерние права на «наследный родительский наш всероссийский престол».

В предисловии к впервые изданным в Лондоне в 1858 г. «Запискам императрицы Екатерины II» А.И. Герцен заметил, что в череде царственных лиц, сменявших друг друга на российском троне, – от Екатерины I до Елизаветы Петровны, «именно она представляет законное начало». Однако законность прав Елизаветы была далеко не бесспорной. Свергнув царствующего монарха Иоанна Антоновича, который был назначен Анной Ивановной своим преемником в соответствии с петровским Уставом 1722 г., Елизавета нарушила действующее законодательство, притом что сама она еще в 1730 г., как и все российские подданные, присягнула в верности тому наследнику, который со временем будет определен Анной Ивановной. В этом отношении появление Елизаветы на престоле не было легитимным, несмотря на ее близость «по крови» к Петру I, но именно на этом основании военно-дворянскому общественному мнению, особенно столичному, оно представлялось вполне оправданным.

При таких предпосылках Елизавета не могла не ощущать шаткости своего положения на троне, и с момента воцарения вопрос о том, что делать с Иоанном Антоновичем и его семьей, был для нее едва ли не самым тяжелым. Первоначально она предполагала выслать их в Брауншвейг с соблюдением при этом «должного почтения, респекта и учтивости». Брауншвейгское семейство было отправлено по назначению, но на некоторое время задержано в Риге и Динамюкде, где за ним был установлен усиленный надзор. Затем Елизавета начинает, видимо, осознавать, какую опасность, даже чисто символически, может представить для нее находящийся на свободе за границей Иоанн Антонович, имеющий к тому же влиятельных родственников-покровителей при прусском дворе и в немецких влиятельных княжествах. Побуждаемая сочувственными к Иоанну Антоновичу толками в простонародье и реальными заговорами в пользу его возвращения на престол (а за этим стояли все патриархально настроенные противники петровских реформ), она круто меняет свое решение, и в 1744 г. его семья ссылается в Холмогоры, что в 70 верстах от Белого моря. Здесь в доме местного архиерея брауншвейгское семейство в строжайшей тайне, полной изоляции от окружающего мира, проводит несколько мучительных десятилетий. Рождение у Анны Леопольдовны в заточении сыновей – принцев Петра и Алексея, которые, по логике завещания Анны Ивановны, имели больше династических прав, чем Елизавета, внушает ей сильное беспокойство, и делается все, чтобы весть о появлении еще двух потенциальных претендентов на престол не вышла за стены архиерейского дома в Холмогорах.

Иоанна же Антоновича постигла не менее страшная участь. В 1744 г. он навсегда отлучается от родителей и содержится в совершенной неизвестности отдельно от них. Теперь и само его имя предается забвению (в официальных документах его велено упоминать не императором Иоанном, а принцем Григорием). 12 лет спустя, проведав о замыслах по его освобождению, зреющих не без интриг враждебного к России прусского короля Фридриха II, Елизавета распорядилась перевести поверженного императора из Холмогор в Шлиссельбург и содержать там скрытно, безгласно, с особыми мерами предосторожности, дабы «о вывозе арестанта» никто не мог узнать в России и за границей.

Для укрепления своих династических позиций Елизавета спешно пытается привлечь на свою сторону сына старшей сестры Анны Петровны от брака с герцогом Голштинским, 14-летнего Карла-Петра-Ульриха, который как внук Петра I обладал преимущественными с ней правами на престол. Уже в феврале 1742 г. он был доставлен из столицы Голштинии г. Киля в Петербург, в ноябре крещен в православие под именем великого князя Петра Федоровича и торжественно провозглашен наследником Елизаветы. В 1745 г. она женит его на принцессе из знатного, но обедневшего немецкого княжества Софии-Августе-Фредерике Ангальт-Цербстской, получившей в православии имя Екатерины Алексеевны.

В Петре Федоровиче Елизавета надеялась поначалу найти продолжателя на троне петровского рода. Но очень скоро ей пришлось разочароваться – привезенный из Киля герцог оказался на редкость отсталым физически и умственно, удивлявшим окружающих ограниченностью и ничтожеством своих помыслов, грубым и вздорным характером, пристрастием даже во вполне зрелом возрасте к детским забавам и нелепым выходкам, а зачастую и самыми низменными наклонностями. Не подготовленный к семейному существованию, он жил в разладе с Екатериной, всячески ее третируя и предаваясь пьянству развлекался, как мог, на стороне. Единственно, что его все-таки занимало, так это плац-парадная сторона военного дела с ее жестокой муштрой и мелочной формалистикой, культивируемыми его кумиром Фридрихом II. Уже в более поздние годы Семилетней войны и напряженных отношений с прусским двором он не скрывал к нему своих симпатий и, вопреки военно-государственным интересам России, готов был чуть ли не открыто стать на его сторону. К российским же делам Петр Федорович оставался глубоко чужд, будучи поглощен заботами о своей «доброй» Голштинии и испытывая к ней неподдельно ностальгические чувства.

Поэтому как только у Екатерины после нескольких лет, казалось бы, тщетных ожиданий родился сын, Елизавета именно на него возлагает свои династические надежды. В провозглашении его – правнука Петра I – своим преемником она видит не только прочную преграду от притязаний разного рода «сочувственников» Иоанна Антоновича («образ дитяти императора Ивана III заслонялся колыбелью новорожденного великого князя» – как точно высказался на сей счет историк В.А. Бильбасов). Елизавета связывает с ним и более широкую перспективу упрочения на российском троне петровской ветви Дома Романовых. Уже само имя, которое она дала новорожденному, было исполнено знаменательного смысла, как напоминание о глубокой преемственной связи между правнуком и прадедом – ведь имена апостолов Петра и Павла неотделимы друг от друга в православной традиции и даже их память отмечается Церковью в один и тот же день. Выражением этого, в частности, явилось и основание самим Петром в Петербурге собора Петра и Павла.

Таким образом, говоря словами В. Ходасевича, династические планы Елизаветы «создали над головой ребенка какой-то призрак короны „…“. В глазах многих людей Павел, еще не умея того понимать, был уже почти императором». И этот «призрак короны» оказался для него источником бесконечных страданий «…». С этой минуты ему предстояло разделить неизбежно трагическую судьбу всех маленьких претендентов». Но чашу своего рокового предназначения Павел испьет, как увидим, потом, когда достигнет зрелых лет. Но уже в первые годы после рождения связанные с ним династические намерения Елизаветы не остались тайной при дворе и нашли своих приверженцев в вельможной аристократии и столичном дворянстве, вполне оценивших их государственное значение. Когда, например, Н.И. Панин стал представлять шестилетнему Павлу иностранных дипломатов и возить его на придворные спектакли и обеды, то объясняли это слухами о том, что Елизавета готовит Павла к занятию престола.

Мысль о лишении прав на него Петра Федоровича и назначении своим наследником Павла долгие годы выкашивалась Елизаветой, на этот счет строились разные проекты: то выслать из России Петра Федоровича с супругой, к которой Елизавета не питала доверия, подозревая ее в склонности к политическим интригам, то все же привлечь Екатерину к управлению государством при малолетнем Павле-императоре. Так или иначе, но необходимо было официально объявить об изменении порядка престолонаследия, на что, кстати, Елизавета имела юридические основания, поскольку в петровском Уставе 1722 г. предусматривалась для царствующего монарха возможность назначить нового наследника, если прежний оказывался почему-либо непригодным к исполнению императорских обязанностей.

Время, однако, шло. Елизавета часто болела, старела, все более отходила от дел, имея, по словам Екатерины, «решимость весьма медлительную», и перед смертью, последовавшей 25 декабря 1761 г., так и не успела оформить своей воли относительно отстранения Петра Федоровича от престола и передачи прав на него Павлу. Но перед кончиной она все же завещала племяннику заботиться о малолетнем великом князе.

Став императором, Петр III не только не внял этим просьбам, но почти открыто отвергал сына и даже отказался признать его своим наследником. Имя Павла как законного наследника Петра III не было включено в манифест о его восшествии на престол. Более того, отрицая свое отцовство, он намеревался объявить Екатерину виновной в прелюбодеянии и сына ее Павла – незаконным, заключив их обоих пожизненно в крепость. Женившись на своей возлюбленной фрейлине Елизавете Воронцовой, Петр III собирался возвести ее на престол. Носились даже слухи о совсем уже сумасбродном намерении Петра III объявить своим наследником не кого иного, как заточенного в Шлиссельбургском каземате Иоанна Антоновича. Это означало бы полный крах всех надежд Елизаветы и ее окружения на восстановление династических прав потомков Петра I. К лету 1762 г. напряжение при дворе достигло своего предела.

Но 28 июня совершился дворцовый переворот с отстранением Петра III – предполагалось, что его, так же как «принцессу Анну и ее детей», заключат в крепость. Но 6 июля в Ропше, куда он был переведен под охраной, при весьма сомнительных обстоятельствах, в присутствии А.Г. Орлова и Ф.С. Барятинского последовала его неожиданная смерть, и тут же стоустая молва объявила этих ближайших сподвижников Екатерины виновниками в его умерщвлении, а во всенародно оглашенном манифесте причиной смерти Петра Федоровича был назван приступ «геморроидальных колик».

Только это и пресекло столь угрожавшие правам Павла поползновения Петра III. Однако и при Екатерине II его права по-прежнему оставались весьма ущемленными.

Еще в бытность великой княгиней Екатерина с ее неукротимым честолюбием и врожденным инстинктом властвовать, с ее государственным умом и редким для иностранки пониманием русских национальных интересов была охвачена, по образному выражению А.И. Герцена, «тоской по Зимнему дворцу». Даже в первые годы замужества, по собственному признанию Екатерины, для нее уже «далеко не безразличной была „…“ русская корона». Вместе с тем Екатерина не могла не отдавать себе отчета в том, что сама она как принцесса ангальт-цербстская ни кровнородственно, ни юридически легитимных прав на эту корону не имеет (ее притязания в данном отношении были куда менее основательны, нежели Анны Ивановны или Елизаветы). Поэтому при дворе ревнивой, завистливой, недружелюбной к ней Елизаветы она до поры до времени вынуждена была скрывать свои вожделения, уповая лишь на династическое будущее столь нелюбимого и чуждого ей мужа или малолетнего, но отторгнутого у нее сына. Однако по мере того, как к концу 1750-х гг. все более прояснялась непригодность Петра Федоровича к государственному поприщу, у Екатерины и близких к ней при дворе сановников зреют планы привлечения ее к государственным делам. Так, в 1758 г. канцлер А.П. Бестужев-Рюмин, со своей стороны, предлагал Екатерине, втайне от Елизаветы в случае ее смерти, устранить Петра Федоровича и возвести на престол Павла с назначением ее при нем регентшей. В 1761 г. Екатерине стало известно о переговорах между фаворитом императрицы И.И. Шуваловым и Н.И. Паниным о способах отстранения от власти Петра Федоровича, когда не станет Елизаветы, и передаче престола Павлу, причем по одному из вариантов предусматривалось оставить при нем Екатерину в качестве правительницы. Сама Екатерина говорила датскому посланнику, барону Остену, что «предпочитает быть матерью императора», чем супругою, и что тогда «она имела бы более власти и более участия в управлении страной». И хотя при подготовке дворцового заговора 1762 г. Екатерина выступала против Петра III, по видимости, от имени Павла, как бы защищая его попранные отцом права, что было для нее лишь формой лавирования, приспособления к сложной политической ситуации, но в глубине души она никогда и не думала разделять власть с кем бы то ни было, даже с собственным сыном, собираясь править единодержавно.

Дворцовый заговор 1762 г. был организован, как известно, двумя влиятельными группировками. Одну из них, опиравшуюся на военную силу гвардии, возглавляли братья Орловы – наиболее последовательные и радикальные приверженцы притязаний Екатерины. Во главе другой группировки, отражавшей мнения противостоящей Петру III придворно-вельможной аристократии и столичного дворянства, стоял воспитатель Павла Н.И. Панин. Сблизившись с Екатериной, признавая ее неоспоримые преимущества перед мужем, ведя с ней доверительные разговоры о воспитании Павла и т. д., Н.И. Панин не разделял, однако, ее самодержавные устремления. Полагая, что представляет подлинные интересы Павла в перипетиях придворной борьбы, Н.И. Панин считал, что именно он, Павел, как прямой потомок Петра I, является единственно законным претендентом на российский престол, Екатерине же отводил при этом роль регентши. Той же точки зрения придерживались и другие сподвижники Н.И. Панина, в том числе и активная участница заговора княгиня Е.Р. Дашкова.

Но дело было не только персонально в Павле и в его правах. С его восшествием на престол Н.И. Панин рассчитывал многое переменить в государственном устройстве России.

Один из образованнейших и политически опытных людей своего круга, человек твердых и независимых убеждений, воспитанный, как и другие представители русской знати той эпохи, на идеалах европейского Просвещения, Н.И. Панин 12 лет провел русским посланником в Стокгольме и проникся принципами шведской конституционной системы, урезавшей парламентскими учреждениями абсолютную власть короля и давшей известные политические права сословиям, прежде всего дворянской аристократии. Зачатки конституционности по шведскому образцу он и собирался внедрить в России – с тем, чтобы со временем преобразовать самодержавие в «законную», основанную на представительных институтах монархию. К движению по этому пути призван был подтолкнуть и представленный Н.И. Паниным уже после воцарения Екатерины II проект «Императорского совета», ограничивавший с олигархических позиций некоторые прерогативы ее власти, но ею же в конце 1762 г. отвергнутый.

В итоге дворцового переворота 1762 г. был отвергнут и «павловский» проект Н.И. Панина в целом – в борьбе двух указанных выше группировок верх одержала «партия» Орловых, благодаря решительной поддержке которых Екатерина и была провозглашена императрицей. Н.И. Панину пришлось тогда смириться; поговаривали, однако, что Екатерина будто бы дала заверение в том, что после совершеннолетия Павла возьмет его в соправители.

Но куда как важнее, что в манифесте о восшествии на престол (т. е. еще при жизни Петра Федоровича) Екатерина объявила Павла «природным наследником престола Российского». И не в том дело, было ли это своего рода компромиссом, уступкой давлению Н.И. Панина и его сторонников или Екатерина и без того понимала, что уже по одной логике противоборства с мужем не могла поступить иначе, особенно в тех условиях, когда значительная часть русского общества хотела видеть в Павле естественного в будущем обладателя трона.

Парадокс, однако, заключался в том, что эта акция, как будто бы узаконивавшая наконец династические интересы Павла, сама по себе была нелигитимна, ибо возведение Екатерины в императорский сан являлось не чем иным, как узурпацией его коренных прав на престол. И для Павла эта коллизия ничего хорошего в дальнейшем не сулила.

Тень Петра III

Считая права Павла на престол непререкаемыми не просто в некоем отдаленном будущем, когда, скажем, не станет Екатерины II, а именно теперь, при ее жизни, Н.И. Панин не исключал возможности его соучастия наравне с ней в управлении государством. В соответствии с этим он и готовил своего воспитанника к высокому поприщу.

После воцарения Екатерины II Н.И. Панин исподволь, постепенно, по мере того как Павел рос и мужал, все более последовательно внушал ему представление о его династических правах. Мысль о том, что великому князю предстоит рано или поздно занять российский трон, была темой постоянных разговоров с ним и С.А. Порошина. Так, в октябре 1764 г. он записывал в дневнике: «Его императорское высочество приуготовляется к наследию престола величайшей в свете империи российской». 29 октября и 2 ноября того же года Порошин убеждает своего воспитанника: «Для чего ему не быть в чине великих государей, что способы все к тому имеет», ведь он «рожден в том же народе», что и прадед его Петр Великий, и «того же народа Божиими судьбами будет в свое время обладателем». Чем глубже, однако, укоренялась в сознании Павла мысль о его «природном» праве на престол, тем он яснее должен был понимать, что мать его, Екатерина II, этих прав никогда не имела и оказалась у власти лишь благодаря особому стечению обстоятельств, а отсюда с неизбежностью вставал вопрос о судьбе его отца – законного обладателя престола, его же, Екатериной, с него низложенного.

Эти детские и юношеские прозрения тяжко отзывались на еще не окрепшей душе Павла, находя опору и в холодной отчужденности матери, еще сызмальства отторгнутой от воспитания сына. Нетрудно представить себе, с каким ужасом подрастающий Павел вспоминал мятежный, волнующийся, полный войск Петербург в день 28 июня 1762 г., когда его, полуодетого, сонного, испуганного, под охраной гвардии второпях перевезли из Летнего дворца в Зимний, а затем Н.И. Панин доставил его в Казанский собор присягать воцарившейся вдруг матери (ходил даже слух, что его жизни угрожала в тот день опасность). Не менее мучительными были воспоминания и о том, как несколько дней спустя объявили о загадочной смерти от какой-то непонятной болезни уже отстраненного от трона отца. Болезненно отразилось на ранимой психике Павла последовавшее убийство в Шлиссельбургской крепости Иоанна Антоновича, спровоцированное неудавшейся попыткой его освобождения В. Мировичем, и публичная казнь последнего в Петербурге. Тем самым, кстати, была практически устранена почва для притязаний на престол потомков царя Ивана Алексеевича. Екатерина II была в этом настолько заинтересована, что хотя и не находилась в то время в столице, в России и за рубежом пошли толки о ее тайной причастности к этому убийству и намерении точно так же поступить и с сыном – куда более серьезным династическим соперником, нежели заточенный в крепость царевич. О том, что в самом деле произошло 6 июля 1762 г. в Ропше с Петром III и как вела себя в те дни во всей этой военно-придворной неразберихе Екатерина, Павлу, разумеется, не говорили, как, впрочем, о том не говорили открыто и официально при дворе в течение многих последующих десятилетий. О роли в происшедшем матери, о действительных причинах смерти отца, подробности о кратковременном царствовании Петра III – обо всем этом Павел узнает (а кое о чем будет лишь догадываться) значительно позже, когда взойдет на престол. Но тогда, еще в юности, в бытность наследником, темные слухи и отдельные крупицы реальных сведений, возможно, все же до него доходили. Маловероятно, чтобы Павел верил в официальные рассказы о причинах смерти отца, он подозревал за ними нечто иное – загадочное и зловещее. Как верно заметил один из биографов Павла, «ропшинская драма сделалась мрачным фоном его жизни». Во всяком случае, сам катастрофический в его биографии характер событий 1762 г. не мог не будоражить воображение подрастающего великого князя и служить предметом самых тяжких его размышлений и долгие годы спустя. На этой почве у Павла сами собой пробуждались симпатии и интерес к отцу, которого в детстве он, в сущности, толком не знал, но облик которого был овеян ореолом непонятого современниками, но желавшего России добра императора, и ему хотелось ныне во всем ему подражать. Именно такой мифический образ Петра III культивировал в сознании Павла Н.И. Панин, вселяя в него обиду за отца, скорбь по нему, ставшему жертвой «дурных импрессий» властолюбивой матери. Естественно, что в этом комплексе мучительных переживаний Павла доминирующую роль играло чувство острого недоброжелательства к Екатерине, похитившей у него законный, принадлежащий ему по праву рождения престол, – чувство, переросшее с годами в почти открытую вражду, в неприятие всего склада ее личности, ее бытового поведения, государственных установок и проводимой ею политики.

Уже в нашем столетии историки упрекали Н.И. Панина, ответственного за воспитание наследника, в том, что он не раскрыл перед ним отрицательных свойств Петра III и вместе с тем оказался слишком пристрастен к Екатерине II, чтобы объяснить Павлу историческое значение ее воцарения. При этом недоумевали, как мог допустить это тот самый Н.И. Панин, который лучше других знал цену Петру III и являлся одним из вдохновителей заговора 1762 г. Между тем Н.И. Панин, сея разлад между матерью и сыном, меньше всего сводил с кем-либо личные счеты, а действовал как политик, движимый неумолимой логикой придворной борьбы и сложных взаимоотношений с императрицей, логикой своих династических расчетов относительно Павла и, главное, глубокой убежденностью в законности его прав на престол.

При всем том вряд ли было бы правильно преувеличивать неприязнь Екатерины II к сыну, полагая, что свое отношение к Петру III она перенесла на Павла. Ее родственные привязанности и антипатии вообще трудно укладываются в какую-либо норму. Так, при пылкой любви к Григорию Орлову она была достаточно равнодушна к своему побочному от него сыну Алексею Бобринскому, а тяжелые отношения с Павлом не помешали ей быть любвеобильной, обожающей его детей бабушкой. К Павлу она действительно не проявляла нежных материнских чувств – рассудок превалировал в ней над эмоциями, а расчетливый эгоизм – над порывами души. Тем не менее она старалась (особенно в детские годы Павла) быть заботливой, вполне сознавала свои родительские обязанности и права, и если видела в сыне нечто себе чуждое, то лишь в той мере, в какой он выступал как потенциальный претендент на престол, как олицетворение определенных политических тенденций. Ибо как только выявилось противостояние Павла и Екатерины, он невольно стал знаменем всех фрондирующих, оппозиционных к ее складывающемуся режиму общественных сил, всех не приемлющих вакханалию фаворитизма, произвол временщиков, развращенные нравы Двора, цинизм, государственное расточительство и т. д. В первую очередь тут следует назвать группировавшихся вокруг Н.И. Панина представителей просвещенной части дворянства и старинной аристократии, составлявших как бы «партию» наследника (в нее входили, например, его брат граф П.И. Панин, крупный военачальник, известный своими успехами в войне с Турцией и в подавлении Пугачевского восстания, крайне критически настроенный к императрице – она сама называла его своим «персональным оскорбителем», их внучатый племянник, любимец Павла с детских лет, действительный камергер и обер-прокурор Сената А.Б. Куракин, другой близкий родственник Паниных, генерал и дипломат князь Н.В. Репнин, секретарь, друг и единомышленник Н.И. Панина знаменитый сатирик и драматург Д.И. Фонвизин).

Екатерина II знала, конечно, о том, в сколь неприязненном к ней духе воспитывается под эгидой Н.И. Панина ее сын, и хотела бы это пресечь, как она пресекала любые намеки на временный или нелигитимный характер своей власти. Но в первые годы царствования, когда ее положение на престоле не было еще достаточно прочным, Екатерина II на такой резкий шаг не решалась. При этом она не могла не считаться с еще очень сильным в те годы влиянием «панинской» группировки, тем более что имя Павла – соперника матери во власти – было, как увидим далее, популярным в общественном мнении и низовых слоях населения. В то же время Екатерина II была озабочена и сохранением известного баланса противоборствующих интересов при дворе, учитывая особую агрессивность «орловского» клана по отношению к Павлу, что было сопряжено даже с опасениями за его жизнь. Впоследствии в разговоре со своим секретарем А.В. Храповицким об условиях воспитания Павла она прямо признала, что «по политическим причинам не брала его от Панина: все думала, что ежели не у Панина, так он пропал!». По этому поводу В. Ходасевич очень верно заметил, что задача Н.И. Панина, наставника Павла, заключалась, помимо всего прочего, еще и в том, чтобы с ним «не случилось чего-нибудь вроде „геморроидальной колики“, от которой погиб Петр III »: «Охранять жизнь Великого князя – вот в чем совершенно справедливо полагал он свою первейшую обязанность».

Как бы то ни было, противостояние между Екатериной и Павлом по поводу его притязаний на престол, нарастая и углубляясь с каждым годом, красной нитью проходит через все их взаимоотношения, вплоть до смерти императрицы. Первый кризис наступил в 1772–1773 гг.

В.А.Захаров

В исторической литературе сложилось отрицательное отношение к Павлу I. Император правил всего четыре года, четыре месяца и четыре дня, но за столь кратковременный период он оставил целых четыре тома в Своде Законов Российской Империи.

Вот лишь некоторые штрихи из деятельности Императора.

Первым актом был Указ о престолонаследовании, который положил начало гарантированного перехода императорской власти от отца к старшему сыну. Павел I отменяет рекрутский набор, который был тяжелейшим бременем для народа.

Прощается недоимка в подушном сборе более чем на семь миллионов рублей. Снижается цена на хлеб и хлебная подать заменяется денежной. Запрещается продавать дворовых людей и крестьян без земли. Запрещалось принуждать к работе крепостных по праздничным и воскресным дням, устанавливалась трехдневная барщина.

Вот как писал А. Коцебу: «Народ был счастлив. Его никто не притеснял. Вельможи не смели обращаться с ним с обычною надменностью; они знали, что всякому, возможно, было писать прямо государю, и что государь читал каждое письмо. Им было бы плохо, если бы до него дошло о какой-нибудь несправедливости; поэтому страх внушал им человеколюбие.

Из 36 миллионов людей, по крайней мере, 33 миллиона имели повод благословлять Императора, хотя и не все сознавали это». Один из дореволюционных историков Ф.В. Ростопчин, в своей работе 1864 г. писал:
«Изучение военного и гражданского управления России при Павле I заставляет признать, что этот государь имел трезвый и практический ум и способности к системе. <...> Мероприятия его были направлены против глубоких язв и злоупотреблений и в значительной мере ему удалось исцелить от них империю, внеся большой порядок в гвардию и армию, сократив роскошь и беспутство, облегчив тяготы народа, упорядочив финансы, улучшив правосудие. Несомненно, что все мероприятия Павла источником имели благороднейшие побуждения, и что если он и возбуждал недовольство и ненависть, то главным образом в худших элементах гвардии и дворянства, развращенных долгим женским правлением. Это царствование органически связано не как протест с прошлым, а как первый неудачный опыт новой политики — с будущим. Заложенные Павлом I основы политической, военной и гражданской систем нашли свое продолжение и развитие в двух последующих царствованиях».

Как считает Г.Л.Оболенский — автор большого исследования о Павле Петровиче, — первым, кто произнес слово «безумец» в отношении императора Павла I, был английский посол Уитворт, который, узнав о сближении России с Францией, писал в Лондон: «Император в полном смысле слова не в своем уме…»

И тотчас слух «о безумии» царя стал распространяться его друзьями. Н.П.Панин: «Тирания и безумие», посол Сардинского королевства Бальбо: «Настоящее сумасшествие царя», С.Р.Воронцов: «Правление варвара, тирана, маньяка».

Серьезно занимавшийся эпохой Павла I историк Н.Я. Эйдельман привел немало примеров того, как выдумка, анекдот становились «историческим фактом» под пером недобросовестных историков и затем кочевали из одной работы в другую. На проверку же все оказалось, мягко говоря, ложью. Известно, что Павел I будто бы на бумагу, «содержащую три разноречивых мнения по одному и тому же вопросу, наложил бессмысленную резолюцию: «Быть по сему». Однако, как пишет Эйдельман, М.В.Клочков, исследовавший этот вопрос в начале XX века, нашел этот документ. Там действительно было три мнения: низшей инстанции, средней и высшей — Сената. Резолюция Павла, естественно, означала согласие с последней».

Естественно, что «безумие» царя видели и в его решении «покорения Индии».

Уже в декабре 1800 г. Павел I обращается с посланием к Бонапарту и это свидетельствует, что фактически устанавливаются мирные отношения между двумя великими державами, в условиях формально не прекращенной войны.

12 января 1801 г. атаман Войска Донского Орлов получает приказ «через Бухарию и Хиву выступить на реку Индус». 30 тысяч казаков с артиллерией пересекают Волгу и идут через Казахстан.

В учебниках по истории можно было прочесть об этом как об очередном «безумстве» русского Императора. На самом же деле план этого похода был согласован с Наполеоном, и в его основу были положены совместные действия русского и французского корпусов. Командиром этой объединенной армии был назначен, по просьбе Павла I, генерал Массена, его корпус должен был через Черное море соединиться с 35-тысячной русской армией в Астрахани.

Император был уверен в успешном завершении плана разгрома Англии в Индии. И хотя план этот хранился в глубокой тайне, англичане узнали о нем. Это привело с одной стороны — к падению 2 февраля 1801 г. правительства Питта, а с другой стороны — к напряжению до предела отношений с Россией.

Вся Европа находилась в ожидании…

Весть пришла оттуда, откуда ее ожидали меньше всего. Узнав о смерти Императора Павла, Наполеон пришел в неописуемую ярость. Он был убежден, что это дело рук англичан: «Они промахнулись по мне 3 нивоза, но попали в меня в Петербурге». Англия была спасена, но и история Европы пошла по другому пути.

Нельзя не согласиться с утверждением известного российского историка В.О.Ключевского о Павле I: «Этому царствованию принадлежит самый блестящий выход России на европейской сцене».

Действительно, никогда еще Россия не имела такого авторитета и могущества на международной сцене, как это произошло в период кратковременного царствования Императора Павла I.

Как совершенно справедливо заметил Г.Л.Оболенский: «Да, поистине велика, бывает цена предвзятости, ибо неправда, даже много раз повторенная, все равно никогда не станет правдой. Зато она порождает искаженное общественное мнение, в ее сети попадаются не только ее инспираторы и их доверчивые современники, но и потомки. Утвердившись, искаженные представления проникают в историческое создание, порождая, устойчивые стереотипы-химеры. Так произошло не только с Петром III, у которого исказили даже внешность, но, как видим, и с его сыном».

Г.Л.Оболенский приводит слова И.С.Тургенева, писавшего в 1860 г. о Павле I, которого А.И.Герцен назвал «коронованным Дон-Кихотом». «При слове Дон-Кихот мы часто подразумеваем просто шута, слово «донкихотство» у нас равносильно со словом нелепость. Однако этот сумасшедший странствующий рыцарь — самое нравственное существо в мире, самый простой душою и один из самых великих сердцем людей». Таким Дон-Кихотом и был Павел Петрович, предложивший вместо кровопролитных войн поединки «один на один в открытом поле».

Трагическая кончина Павла I, разговоры, которые ходили в народе, сделали покойного Императора необыкновенно популярным. Почти два столетия тысячи людей приходили на его могилу в Петропавловском соборе с молитвами и просьбами. Слава о его заступничестве была настолько широка, что многие почитали Павла I как «святого царя мученика». По благословению настоятеля собора отца Александра Дернова, причт стал собирать и записывать свидетельства, которые поведали богомольцы у гроба Императора. Факты многочисленных исцелений и помощи, которые многие получали по молитвам «святого царственного мученика» были собраны и изданы в 1901 г.

Известно, что среди русских, оказавшихся в зарубежье после революции 1917 г., до сих пор очень распространена молитва к Императору Павлу I. Вот текст этой молитвы:
«Упокой Господи душу убиенного раба Твоего Императора Павла I и его молитвами даруй нам в дни сии, лукавые и страшные, в делах мудрость, в страданиях кротость и душам нашим спасение Твое.
Призри Господи, на верного Твоего молитвенника за сирых, убогих и обездоленных, Императора Павла и, по молитвам его святым, подай Господи, скорую и верную помощь просящим через него у Тебя, Боже Наш! Аминь!»

ПАВЕЛ I — ЦАРЬ И СОЛДАТ

Я снова обращаюсь к трагической дате марта месяца. Это цареубийство 11, то есть по новому стилю 24 марта императора Павла Петровича в цепи трагических цареубийств. Задумайтесь, шесть последних императоров от Павла до Николая. Трое из них были убиты на своем посту. Если к этому прибавить, что императора Александра Первого, придерживавшегося европейской и в силу этого нерусской, иногда не православной политики, похвалить трудно, а об императорах Николае Первом и с большей степенью вероятности Александре Третьем существует версия о их убиении, то можно сказать, что русскую династию и русскую монархию просто-таки истребляли.
Началось все как раз с императора Павла Петровича. Он первым из русских царей на уровне современной науки, современного знания, современного образования кто готовился к занятию трона. Пока он был ребенок, пока он был отрок, пока он был юн, императрица Екатерина Вторая относилась к воспитанию сына очень серьезно. Он получил авторитетного воспитателя, и авторитетного руководителя его занятий Парошина, о чем можно прочитать и в шельдеровской официальной биографии императора Павла и у Ключевского. Его готовили очень всерьез. Его вводили в курс государственных дел с юности, его приглашали в коллегии, приглашали в сенат. Современники отмечают, что вопросы, которые задавал юный великий князь, были всегда четкими и деловыми. Его даже сделали сделали генерал-адмиралом флота российского. И, кстати сказать, флот он любил всю жизнь. Именно Павел Первый наладил дело качественного строительства русских кораблей. У нас весь ХVIII век хорошие по конструкции корабли строили зачастую, но то частично, то полностью из невыдержанного леса, поэтому они мало служили.
Павел был очень русским человеком. В интернациональном ХVIII веке, кроме слова "революционер", безусловно, грязного, должно стать для нас неприемлемым еще одно слово — "интернационалист". Потому что под ним скрывается не имеющий Отечества космополит. Никто никогда еще не сумел доказать существенную разницу между космополитом и интернационалистом.
С Павлом Первым был один очаровательный эпизод. Он был еще совсем молодой наследный великий князь и, желая сделать ему, вероятно, комплимент, какой-то из германских посланников сказал:
— Ах, Ваше Высочество, вы настоящий немецкий принц.
Павел Петрович владел основными европейскими языками и, конечно же, был прекрасно воспитан. Так вот юный великий князь топнул ногой так, что посланник подпрыгнул, и оборвал его:
— Какой я вам немецкий принц, я великий князь российский!
Было бы неплохо, ели бы что-нибудь такое, пусть даже и в десять раз менее убедительно, говорили наши современные политиканы. Нет ведь, не говорят. Все — глобализм — мировое сообщество, прогрессивное человечество, человеческое измерение. А русским все хуже и хуже. А вот Павел Петрович старался всю свою недолгую жизнь, чтобы русским было все лучше и лучше.
Жизнь его была тяжелой. Отчуждение с матерью, объяснимо — гамлетовская ситуация — мать императора Павла убила его отца. Но не только это. Павел Петрович был человеком наступающего романтизма. А императрица Екатерина Вторая, хотя и очень разумная дама и прекрасный государственный деятель, была все-таки еще человеком эпохи интернационализма, так называемой "эпохи просвещения". Следовательно, и масонства тоже. Правда сама она, вроде, этим не грешила и даже масонские ложи запретить ухитрилась. Она была твердой государыней, которая тоже России принесла немалую пользу.
Но все-таки у Павла было иное мировоззрение. Он был не просто монарх, он еще был и настоящий монархист. Он твердо считал, что каждый монарх таковым является по воле Всевышнего Творца и Всевышнему творцу даст на Страшном суде ответ за все, что произошло во время его царствования. Он предельно сознавал себя ответственным.
Едва вступив на престол император Павел избавил Россию тремя ударами от последствий, чудовищного последствия (простите тавтологию) Указа императора Петра Первого, который повелел, чтобы все дворяне начинали службу рядовыми солдатами гвардии. То есть создавал касту, создавал янычар, преторианцев. Павел Петрович это отменил. Он разбавил гвардию лично преданными ему солдатами и офицерами Гатчинских войск. Он мог не бояться прямого гвардейского бунта и, наконец, издал Указ о престолонаследии. Этот Указ действовал всю дальгейшую историю России. Император Александр Третий — славный потомок Павла Первого — лишь расширил его, потому что членов династии Романовых стало достаточно много и надо было установить абсолютно четкую, только на основании закона действующую систему престолонаследия.
Вообще же Указ о престолонаследии Павла Первого действует в настоящий момент. Ни февральский, ни большевистский режимы, ни странный постбольшевистский режимы не упразднили Указа о престолонаследии, следовательно, он и действует. Как, между прочим, никто не упразднил монархического образа правления в России. Поэтому те, кто симпатизирует искренне России или даже, кто верен идее православной монархии, вправе считать, что мы и сейчас православная монархическая держава, временно пребывающая под республиканским правлением. Не то, что как некоторые говорят, надо восстановить монархию, воссоздать монархию. Ее никто юридически не упразднял и любой, кто возьмет власть и скажет, что он восстанавливает монархию, будет легитимен.
Что еще Павел успел сделать. Меньше пяти лет у него было. Вот у нас сейчас говорят: «ну где ж ему все исправить, у него лет-то было всего семь или восемь, как же он мог-то успеть-то о ком-нибудь». Не важно. Гитлер все, что обещал нации, успел за четыре года.
Давайте посмотрим, что успел, в сущности, тоже за четыре года император Павел? О законе престолонаследия мы уже говорили. Теперь он начинает крестьянское законодательство. Следы его уничтожены, но один Указ — "О предельности трехдневной барщины" — он провел . Как измываются над памятью императора Павл, мол, не соблюдался Указ! А Указ-то о том, что каждую отдельно взятую неделю больше трех дней на помещика работать крестьянин не имеет права быть заставлен. А перестали его выполнять, когда убили императора Павла.
Судя по косвенным данным, император Павел не готовил отмены крепостного право полностью. Он делал другое — законно регламентировал обязанности крестьянина по отношению к помещику-землевладельцу и помещика-землевладельца по отношению к крестьянину. Это не освободило бы крестьян, но ограничило бы возможности помещика и, главное, ввело бы это отношение вообще в законное русло, то есть в силу государственных обязанностей. Крестьянин работает на помещика, как, кстати, и было до Петра, а не принадлежит помещику.
Павел Петрович вел к тому, чтобы восстановились нормы ХVII века. Крестьянин не имеет права покинуть свою землю, но и никто не может его лишить этой земли. Тогда следовательно, встал бы вопрос о том, что и торговать крестьянами нельзя. Потому что крестьянина нельзя лишать земли. Я уверен, что если бы крестьянина утвердили в качестве хозяина своей земли, предпринимателя если хотите, дельца на своей земле, то мы бы не проиграли уже Крымскую войну. Следовательно, скорее всего, у нас бы не было и той войны, которая называется революцией.
Затем император реформировал армию. Там были ошибки, у всех были ошибки. В частности, конечно, после удобного потемкинского мундира затягивать бедных русских солдат, 25 лет служащих, в неудобную, хотя красивую, прусского образца форму, было не очень хорошо. Но почему же мы все на Павла-то валим? Отменили павловскую форму при Александре Первом, да неудобно было солдату воевать в шляпе, она должна была во время боя падать, а он за нее отвечал. Но ведь и в кожаном высоком горшке, именуемом кивер, было не сильно удобнее воевать. У павловского мундира был отложной воротник, у александровского — стоячий. Зато каждый солдат и офицер глядел соколом, он иначе глядеть-то не мог, потому что подбородок у него был подперт воротником. Давайте согласимся с правдой. Начиная с Петра и до вступления на престол Александра Третьего у нас мундиры были более красивы, чем удобны. Но так было во всех армиях мира. Мы ничем в худшую сторону не отличались. Что же так придираться к павловским мундирам?
Зато артиллерия при Павле стала лучше. Она получила удобные стандарты своего веса заряда, а следовательно и метаемого снаряда, получила удобные, хорошие стандартные лафеты. Появились в большем количестве, причем при матушке-государыне Екатерине, егерята и стрелки, полевые стрелки, сражающиеся на пересеченной местности. А кавалерия, как раз получив прусские уставы, самые совершенные в мире, и сама стала, наконец, одной из лучших в мире. Она выдержала сражение с великолепнейшей французской кавалерией.
А еще внешняя политика Павла Петровича. Он смело согласился на приглашение рыцарей Мальтийского ордена стать пожизненным гроссмейстером, то есть великим магистром этого ордена. Некоторые православные вскидываются: как же так православный государь соглашается стать гроссмейстером ордена, признающего главенство Папы Римского, то есть католического? Это что же измена православию! Простите, но ведь его избрал капитул рыцарей Мальтийского ордена. Может быть, юридически с этого момента Мальтийский орден перестал быть католическим? Об этом вслух не говорили, а мы получали Мальту. Конечно, если бы все это удалось сохранить, разумно было бы не становиться владетелями Мальты как части Российской империи. Но если бы мы укрепили наследственное право государя быть гроссмейстером, то мы с вами получили бы базы на Мальте, а Мальта даже во Второй мировой войне была ключом к восточной части Средиземного моря. Следовательно, мы намного раньше освободили бы Балканы. Мы раньше бы получили Балканы, а может быть и проливы, и турок бы выгнали из Константинополя, не в ХVIII-м, но где-нибудь в начале ХIХ века. Вот, что значила Мальта, которая предательски отнята у нас прямой оккупацией Англией.
Затем, когда англичане предали союзнические соглашения с Павлом Петровичем, он понял, что англичане — наш главный враг. И самый опасный враг тогда, когда формально они были нам союзники. Так было, к сожалению, при Александре Первом, так было и во время Первой мировой войны. Павел Петрович своим проникновением в сущности делающейся политики нашел истинное решение и помирился с Францией. Франция нам не естественный геополитический враг, у Франции нет территориальных претензий к России, наоборот, они просто находятся на разных концах Европы. А вот выключить из числа великих держав, сделать островной, провинциальной державой Англию — это была задача. И вот тут против поразительного возвышения России, заработали английские связи, английские деньги, английская дипломатия. Английский посоРитворд, вообще-то уже отпущенный в Англию, но не уезжающий, знал, что Павел Петрович — рыцарь и, к сожалению, не пришлет полицейского, чтобы бывшего английского посла взяли за шиворот и проводили до границы. Он сидел и интриговал.
Конечно, Павла Петровича убили масоны, но они работали не на мифическое мировое масонское правительство, которого не было, да и сейчас нет. Они работали на Англию, ведь их масонской родиной была Англия. Эти, по сути дела, продавшиеся англичанам русские масонишки, убили незаурядного во внутренней и выдающегося во внешней политике государя. Россия же в результате смерти императора Павла была втянута в наполеоновские войны, где русские проливали не реки, а по тем временам — моря русской крови ради австрийских, а более всего — английских интересов.
Россия становится, возможно, могущественнейшей державой Европы. Этого нельзя допустить, убивают императора Павла. Россия вырывается из тисков крепостничества, восстанавливает многие национальные русские традиции. Опять-таки — прорыв к могуществу и благосостояние народа. Убивают императора Александра Второго. Россия стоит на пороге того, чтобы стать самой богатой, самой зажиточной, самой в экономическом смысле прогрессивной, независимой от Запада державой. Низлагают и убивают императора Николая Второго. Вот какие даже не тайны, а истины хранит страшный месяц март.
Поэтому давайте вспомним об императоре Павле Первом. Служили панихиды всем, это была народная канонизация его. В 1908 году почитание памяти и мощей императора Павла Первого в Петербурге, даже в Павловском соборе, почивающих под спудом, восстановилось. Была выпущена брошюра петербургскими священниками, где были описаны триста случаев чудесной помощи, в том числе и исцелений от служения панихид при гробе императора Павла. Вспомните и о том, что мы чтим, и правильно делаем, его потомка императора Николая Второго как святого страстотерпца, хотя он отрекся от престола, но пока не можем заказать молебен царственному страстотерпцу Павлу. Под прямой угрозой смерти император Павел от престола не отрекся. Он как истинный царь и солдат был верен Господу и Господом врученному ему долгу, врученной ему миссии до последнего вздоха, Когда мы не имеем права молиться на молебне, мы также молимся на панихиде. И я уверен, помощь убиенного царя Павла не оставит нас.
Владимир Махнач

Пугачевщина

Борьба «партии» при дворе вокруг династических прав Павла была в крайней степени осложнена потрясшей всю империю крестьянской войной. Буквально через несколько дней после бракосочетания великого князя в Петербург пришла весть о вспыхнувшем на Яике казацком мятеже под предводительством Е.И. Пугачева, который, объявив себя царем – «народным заступником» Петром III, сплачивает под этим лозунгом огромные массы своих сторонников.

Пугачев был не единственным самозванцем, принявшим имя Петра III. Выступления под этим именем с антиправительственными и антифеодальными требованиями радикально настроенных мятежников из угнетенных «низов» составили одну из самых мощных волн самозванческого движения в России. В настоящее время известно около сорока самозванцев второй половины XVIII в., выдававших себя за Петра III, причем только за время последворцового переворота 1762 г. и до начала пугачевщины отмечено по меньшей мере семь таких лже-Петров III. Однако их действия не получили сколько-нибудь широкой известности, сведения о них, тогда строго засекреченные, сосредоточивались главным образом в карательных учреждениях империи и вряд ли доходили до столичной общественности. Тем меньше оснований думать, что об этих относительно частных и локальных проявлениях самозванчества мог что-либо знать юный и отстраненный от государственных дел Павел.

В силу громадного территориального размаха крестьянской войны 1773–1774 гг. только пугачевская версия самозванческой легенды о Петре III, к тому же социально и психологически более тщательно разработанная, обрела подлинно всероссийский характер и была воспринята придворно-правительственными верхами как угроза государственным устоям. Напомним, что призывы Пугачева были пронизаны не только антикрепостническим и антидворянским пафосом, но и резко выраженной антиекатерининской ориентацией, и уже самой апелляцией к имени Петра III до корней обнажали сомнительность прав на престол царствующей императрицы.

В контексте династических притязаний наследника, почти открыто поддержанных в те же годы «панинской партией», это было чревато для Екатерины II самыми дурными предзнаменованиями. Появление на всероссийской арене предводителя все более разраставшегося крестьянско-казацкого бунта в обличье словно бы воскресшего из небытия Петра III не могло не оживить при дворе, среди всех так или иначе замешанных в его низложении, малоприятные воспоминания.

Но особенно сложную гамму впечатлений появление самозванца, выступавшего от имени Петра III, должно было вызвать у Павла. Смешно было бы, конечно, думать, что у него могла явиться хоть какая-то тень подозрения насчет своего родства с Пугачевым – самозванческая природа всех действий последнего была Павлу совершенно ясна. И вообще, всесокрушающая стихия крестьянского бунта вселяла в великого князя такой же страх и ненависть, как и в Екатерину II, придворную аристократию и русское дворянство в целом. Н.А. Саблуков в своих воспоминаниях свидетельствовал, что образ Пугачева на коне с обнаженной саблей в руке всю жизнь преследовал Павла. Но в то же время в тайниках души, в глубине подсознания Павлу не могла быть безразлична громогласно прозвучавшая в манифестах и именных указах Пугачева сама идея о Петре III – легитимном монархе, что, естественно, будоражило мысль о собственных правах на престол.

Тем более что едва ли не основным аргументом в пользу правдоподобия выдвинутой Пугачевым легенды, едва ли не главным способом его самоутверждения в качестве Петра III явились постоянные ссылки самозванца на Павла как живого, реально существующего цесаревича, который исполнен преданности к своему несправедливо поверженному отцу и в любую минуту готов прийти ему на помощь. «Павловские реалии» присутствовали не только в агитационных актах ставки Пугачева, но и в его бытовом, в значительной мере театрализованном, рассчитанном на броский внешний эффект поведении среди повстанцев. Известно, например, что Пугачев плакал, разглядывая добытый ему где-то портрет Павла, и по-отечески сокрушался, что оставил его «маленькова», а «ныне вырос какой большой, уж без двух лет двадцати», при этом часто приговаривал: «Жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели». На своих пиршествах Пугачев поднимал тосты за Павла и великую княгиню Наталью Алексеевну, им же по его приказу была принесена присяга на повстанческой территории. В своем лагере Пугачев распускал слухи, что с Павлом все время ведется какая-то переписка, что «к нам скоро будет и молодой государь» и так далее. Пугачев даже заявлял, что сам он царствовать не желает, а поднял народ против властей лишь потому, что хочет восстановить на царствование государя цесаревича. Для Павла это было своего рода кульминацией в развитии антиправительственных лозунгов повстанцев, и, какой бы дерзостью она ему ни показалась, провозглашенный в данном случае пугачевский призыв, при всей парадоксальности и даже абсурдности ситуации, совпадал с его собственными потаенными намерениями. Но тем самым Павел был поставлен и в предельно напряженные отношения с Екатериной (далее мы еще коснемся расходившихся в простонародье во второй половине XVIII в. смутных слухов о возведении Павла на престол). Как верно заметил по этому поводу Е.С. Шумигорский, «…самая форма бунта, появление самозванцев „…“ должны были повести к частым и весьма щекотливым объяснениям между матерью и сыном или к столь же частым и не менее щекотливым умолчаниям».

Недаром и в народном сознании, и в общественном мнении бытовали в свое время толки об особом интересе, даже некоторой симпатии Павла к закамуфлированной в образ Петра III фигуре самозванца Пугачева. Отразились они, в частности, и в позднейших мемуарах Л.Л. Беннигсена, причастного к дворцовому заговору 1801 г. против Павла. Из записанных им, легендарных в значительной мере, рассказов современников следовало, что, когда Павел жил в Гатчине и опасался какого-либо «неожиданного предприятия» со стороны Екатерины II (дело было уже во второй половине 1780-х гг.), он заранее определил маршрут отхода своих войск, который «вел в земли уральских казаков, откуда появился известный бунтовщик Пугачев», уверивший всех, «что он был Петр III». При этом, как свидетельствует Беннигсен, Павел «очень рассчитывал на добрый прием и преданность этих казаков». По-другому, уже совершенно апокрифическому варианту беннигсеновских воспоминаний, собираясь в случае угрозы со стороны Екатерины II бежать на Урал, Павел будто бы «намеревался выдать себя за Петра III, a себя объявить умершим», – так причудливо отображалась в общественном сознании логика «нижнего» самозванства в его переплетении с верхушечными притязаниями на престол. Но существуют вполне достоверные сведения о том, что, став императором, Павел посылал сенатора П.С. Рунича, участвовавшего под началом П.И. Панина в подавлении восстания Пугачева, а затем и в следствии над бунтовщиками на Урал, где оставалось еще немало живых «пугачевцев», с тем, чтобы объявить им царское благоволение.

Щекотливость ситуации, в которой оказался Павел, усугублялась также и тем, что в ходе Пугачевского восстания впервые после исчезновения Петра III был публично возбужден вопрос о его судьбе в результате дворцового переворота 1762 г. Ведь в доходивших до Петербурга известиях из повстанческого лагеря, вопреки официальным манифестам 1762 г., а иногда – и в прямой полемике с ними, всячески варьировалась тема чудесного спасения Петра III после его отречения. Молва разносила рассказы Пугачева о том, как его, то есть Петра III, «заарестовав в Ранбове (Ораниенбауме. – А.Т.) и оттудова заслали и сам не знаю куда», но в конце концов Петр Федорович был выпущен караульным офицером и с тех пор «странствовал тринадцатый год». По другой версии, Петр III не умер, «а вместо его замучили другова». Третья версия гласила, «что государь жив и сослан в ссылку, а вместо ево погребен гвардейский офицер». Поговаривали, опять же со слов Пугачева-Петра III, что «враги воспылали обмануть народ, что я умер, и так, подделав похожую на меня из воску чучелу, похоронили под именем моим».

Каково же было Павлу, воспитанному в духе почитания Петра III, слышать все эти россказни, которые, при всей их фантастичности, все же должны были всколыхнуть в нем давние волнения и тревогу за участь отца. Накладываясь на мучительные детские размышления великого князя о том, что действительно стало с Петром III, на противоречивые и путаные слухи о его смерти, они не могли не зародить смутной надежды на то, что Петр III, может быть, еще и жив.

До самого своего воцарения Павел так и не знал толком, что же произошло с его отцом. Ценное свидетельство об этом содержится в одном из пушкинских «Замечаний о бунте». Затронув тему о самозванце Пугачеве, принявшем на себя имя императора Петра III, Пушкин заметил: «Не только в простом народе, но и высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить этому слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец?».

Конфиденциальная записка «Замечания о бунте» имела своей целью заинтересовать Николая I перспективой изучения нового, «императорского периода русской истории», и нельзя допустить, что Пушкин мог сообщить царю сведения, в которых он был бы не уверен. В его окружении было немало осведомленных, переживших павловскую эпоху лиц, способных точно информировать поэта. У Пушкина был, в частности, такой надежный источник, как его родственница и постоянная рассказчица о примечательных эпизодах «секретной» истории России XVIII в. Н.К. Загряжская. Ее родная сестра была замужем за тем самым А.И. Гудовичем, ближайшим сподвижником Петра III, подвергнувшимся при Екатерине II суровой опале, которого только что воцарившийся Павел I призвал к себе для выяснения участи отца. Обратим внимание, как тонко передает при этом Пушкин внутреннее состояние Павла – он «долго верил или желал верить» слуху о том, что Петр III остался жить после 1762 г. (курсив мой. – А.Т.).