Камчатский флотский экипаж
1850 год – издан приказ начальника Главного морского штаба о создании на Камчатке флотского экипажа. «По случаю упразднения Охотского порта и образования Камчатской области - Охотский флотский экипаж, Охотскую мастеровую роту и Петропавловскую флотскую роту соединить в один общий состав под названием 46 флотского экипажа». В июне 1854 г. экипаж получил новый номер – 47. Личный состав экипажа активно участвовал в сооружении укреплений Петропавловского порта, в отражении нападения англо-французской эскадры в августе 1854 г. Геройски сражались офицеры, матросы экипажа, продемонстрировав отличную боевую выручку, смелость и были удостоены высоких наград. Во время эвакуации. Петропавловского порта в 1855 г. 47-й флотский экипаж направился на новое место дислокации в Николаевский-на-Амуре порт.

До 1850 года Камчатская экипажная рота

1847 год
Барабанщик -- Яков Федорович Никифоров, уроженец Камчатской области Матрос-рулевой Роман Лукич Слободчиков -- из камчатских казаков. В 1836 году служил на военном боте "Алеут", ходил на нем в в Охотск, Нижнекамчастк, Тигиль. С 1844 г. -- на боте "Камчадал". В 1843 г. за дерзкие слова, сказанные командиру бота "Алеут" прапорщику Секерину, разжалован из квртирмейстеров в матросы. Минюхин, Помаскин -- из камчатских солдатских детей Марсовый -- Михаил Васильевич Расторгуев (из камчатских детей). В 1834 году на бриге "Камчатка" ходил на осров Гуагом Павел Васильевич Усов -- из солдатских детей, уроженец Камчатской области, с 1843 г. на боте "Алеут" Василий Гаврилович Мутовин, Иван Гаврилович Мутовин -- из казачьих детей. Григорий Иванович Винокуров -- из солдатских детей, уроженец Камчатской области. Варфоломей Осипович Копылов -- из солдатских детей, уроженец Камчатки. Алексей Петрович Корякин -- из солдатских детей, уроженец Камчатки
ЦГА ДВ, ф. 1007, оп.1, д. 299

1855 г. Николаевск-на-Амуре. 47-й флотский экипаж стал основой для создания Сибирской флотилии (Тихоокеанского флота).

БОЛЬШИЕ ПЕРЕМЕНЫ
В Николаевске в начале августа [1855 г. – А.А.], собралось все офицерство с судов. С фрегата «Аврора»: командир капитан II ранга Изыльметьев (умер), офицеры: капитан II ранга Тироль (умер), капитан-лейтенанты Скандраков (умер), Фаворский (теперь начальник штаба в Кронштадте), Пилкин (теперь контр-адмирал), Анкудинов (умер, мой товарищ), лейтенанты Михайлов (умер), Василий Иванович Попов (приятель по корпусу), Фесун, Поль, мичманы Токарев (капитан II ранга), Колокольцов (умер), штурманы Дьяков (умер), Самохвалов и Шенурин (мой товарищ). С корвета «Оливуца»: командир капитан-лейтенант Н. Н. Назимов, лейтенанты князь Максутов и Попов, мичман Овсянкин (мой товарищ). С транспорта «Двина»: командир капитан-лейтенант Н. М. Чихачев, но ввел транспорт в Николаевск А. С. Маневский (мой товарищ). С транспорта «Иртыш»: капитан-лейтенант Гаврилов. И, кроме того, было много артиллерийских и штурманских офицеров, которых не могу и упомнить. К числу офицеров с фрегата «Аврора» присоединилась часть офицеров с фрегата «Диана», которая была доставлена купеческим судном с капитан-лейтенантом С. С. Лесовским и на шхуне «Хеда». Таким образом, в Николаевске скопилась масса офицеров, кроме 47-го экипажа, с фрегатов «Паллада» и «Аврора».

Разместить все это офицерство и семейных из Камчатки сперва было очень затруднительно. Первыми разместили семейных, дав по одной комнате на семейство, а также штаб-офицеров по двое в комнате. А молодежь жила в палатках и разных с барж будках до глубокой осени. Впрочем, некоторые поместились в слободке у казаков. У меня поселились лейтенант Тимофей Можайский (с «Дианы», теперь капитан I ранга), мичманы Сергей Бутнов (с фрегата «Диана») и Д. Д. Иванов.

Со сплавом на баржах была доставлена масса как провианта, так и разных материалов, а если к этому прибавить имущество Петропавловского порта и со всех судов, то всего этого собралось такое огромное количество, что о постройке магазина нечего было и думать. Но так как нынче груз сплавили по Амуру не на баркасах, а на больших палубных баржах, то они были вытащены «а берег, покрыты корьем, в борту прорублены двери — и вот магазин готов. Таким образом успели до глубокой осени скрыть и прибрать все имущество, которое валялось на берегу, начиная с провианта.

Получив от Н. Н. Муравьева категорическое предписание не рассуждая приступать к постройкам казарм для команд, В. С. Завойко с августа отделил команды для вытаски бревен па плечах. Команды были разделены па партии, каждая под надзором офицера, и работали на урок. Когда довольно подтащили леса для начала работ, были заложены четыре огромные казармы и офицерский клуб.

Казармы были поставлены по две сзади имеющихся казарм, где помещалась команда с фрегата «Паллада». У каждой были построены кухни. Две передние из новых казарм занимал 47-й флотский экипаж. Одну из новых казарм сзади занимала команда с фрегата «Аврора», а половину четвертой сзади — часть команды с фрегата «Диана», пришедшая на купеческом судне с капитан-лейтенантом Лесовским и на шхуне «Хеда». Другая же половина этой казармы была к осени недокончена, даже без крыши. Каждая из казарм была длиной сорок сажен, в середине было крыльцо и сени. Все казармы были покрыты корьем. Казармы же № 13 и 14, которые занимала Амурская рота, были обращены в лазареты.

Клуб был поставлен сзади пакгауза, вровень с первой линией, так что перед ним образовалась большая площадка. Это было двухэтажное здание, в одиннадцать окон на фасад, шириной около семи сажен. Внизу было помещение для клуба, т. е. столовая, бильярдная, зал, гостиная, уборная и два хода на обе стороны. Наверху был в середине коридор и по бокам комнаты, как номера, по одному окну на обе стороны. В этих комнатах помещались холостые малых чинов офицеры и чиновники по два и по три человека. Клуб был покрыт железом. Внизу стены и потолки были обиты парусиной и выкрашены. Зал был в пять окон на реку, очень вместительный для танцев. По стенам были устроены кушетки, обитые красным драдеданом.

Но не все счастливцы могли иметь помещение в клубе. Это имели только те, кто снискал благоволение Завойко, а многие помещались у женатых матросов в слободке, которым тоже, по примеру казаков, дана была льгота и позволили строить домики по плану Завойко. Кроме сказанных построек был закончен еще дом, который имел четыре окна на реку. Два окна, т. е. одну комнату и кухню, занимал командир 47-го флотского экипажа Н. Н. Назимов, а другие два окна — Морское училище, в котором тогда было двенадцать мальчиков. Кроме того, был выстроен дом для отца Гавриила и нанизу в порту изба, где помещалась контора над портом. Штаб был помещен в самой первой казарме № 6.

Казармы, клуб и матросская слободка к зиме кое-как пристроились, хотя в слободке много изб было без крыш. В слободке было выстроено около шестидесяти домиков или изб. Но, несмотря на это, как семейные офицеры, так и нижние чины жили очень тесно, а тем более казармы, срубленные из совсем свежего леса, имели огромное и плачевное влияние на здоровье людей. Если бы не было упущено время в пререканиях Завойко и Муравьева о негодности Николаевска, а прямо, как пришли первые команды, было бы преступлено к постройке казарм и не пропустили бы два лучших летних месяца, то можно было бы обстроиться и лучше, и суше, и шире.

Когда собралось офицерство, т. е. после установки судов в Пальво, приказом Завойко последовали назначения: командиром 47-го флотского экипажа — капитан-лейтенант Назимов, командиром всех сводных команд с фрегатов — капитан-лейтенант Лесовский, капитаном над, портом — капитан-лейтенант князь Максутов, начальником штаба — капитан-лейтенант Чихачев, штаб-офицером — капитан-лейтенант Скандраков, а других не помню.

Я раньше говорил, что Б. С. Завойко относился ко мне очень враждебно, постоянно давая мне несколько занятий, при всякой встрече видел мою неисправность и сумел несколько раз не давать жалованья. Однажды в августе вечером призывает меня начальник штаба Н. М. Чихачев (в экспедиции мичман) и говорит: «Адмирал приказал послать к вам Хомякова описать ваш дом, который, он говорит, принадлежит не вам, а казне». Конечно, я стал Чихачеву доказывать, что дом мой. На это он мне посоветовал идти к адмиралу и объясниться.

Прихожу к Завойко и говорю: «Ваше превосходительство, вы хотите у меня отнять мой дом?» — «Да, потому, что он казенный, выстроенный на казенные деньги», — отвечал Завойко. Я начинаю доказывать, что он выстроен на мои средства, что я могу представить людей, которым платил за работу. Казенный только кирпич, который мне дал Невельской, как и всем, кто строился в слободке. «Знаю я, как вы платили деньги, — отвечал Завойко. — Я вам сказал, что дом не ваш, а казенный, и более с вами разговаривать не хочу». Что после такого ответа оставалось делать, как только уйти.

Я опять пошел к Чихачеву просить, чтобы он наконец доказал Завойко незаконность его действия, прибавив, что я буду жаловаться генерал-губернатору, так как вся слободка более казенная, чем мой дом: там кроме земли и кирпича была дана помощь и досками, и стеклами, и другими мелочами. Тогда пускай отнимают у всех. Вероятно, эти доводы убедили Чихачева, а он в свою очередь убедил Завойко, потому что меня оставили в покое.

Но я убедился, что, по понятиям Завойко, собственности не должно быть, а потому воспользовался предложением лейтенанта Тимофея Можайского продать ему дом. Он, живши у меня довольно удобно, не знал, где теперь приютиться, а денег у него было много. Во избежание дальнейших передряг я продал дом Можайскому за 750 рублей с условием, что до 1 ноября я имею право жить в своей квартире, а во-вторых, сделать к нему какую угодно пристройку, не портя стен, с тем условием, что к 1 июня 1856 года я обязан всю пристройку снести.

Совершив продажу дома в начале сентября, мне нужно было подумать, куда приклонить голову, а потому я затеял пристройку к кухне. К 1 ноября я пристроил кухню, спальню и столовую. Это были все клетушки: спальня шириной в одну сажень, а длиной две сажени; столовая полторы сажени в квадрате, кухня тоже. В кухне была плита, в зале — маленькая железная печь, почему зимой всегда было холодно, а в спальне — голландка. В этой комнате мы, т. е. я и Д. Д. Губарев, который тоже переехал ко мне, и обедали, и чай пили, и спали; в ней всегда было тепло, несмотря ни на какие морозы. Хотя эта комната была и маленькая, но наша любимая.

Еще летом, по приходе судов, я получил, кажется с прапорщиком корпуса штурманов Григорьевым, из Петропавловска от Филипповых (на купеческом судне, на котором прибыла часть команды «Дианы» с С. С. Лесовским) ящик со своими книгами. Он был послан на «Двине» в 1852 году и с 1853 года лежал у Филипповых в Петропавловске. В числе этих книг были сочинения многих русских авторов; Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Державина и др., а также много исторических: «История» Карамзина и др., так что я рассчитывал зиму не скучать. Посланные же вещи или испортились, или уже были не нужны.

Так как по случаю войны было разрешено офицерам носить серые шинели, то и я себе сшил шинель, и так она мне понравилась, что, даже когда война кончилась, я все ее носил почти до прибытия губернатора П. В. Казакевича, т. е. до августа 1856 года.

Раньше я говорил о своих занятиях. Я был до глубокой осени затычкой, т. е. во все нелегкое. И в комиссии по приемке имущества, и на работе дежурным по порту, и занимался отчетом по экспедиции. До того я был занят, что решился идти к В. С. Завойко и просить, чтобы он меня от чего-нибудь освободил. Хотя Завойко и сказал мне: «А! Вы отказываетесь от службы. Хорошо, я вам велю не давать жалованья», — но я к этим фразам привык, слушая их очень часто, а все-таки на другой день был уволен от работ и от комиссии. В сентябре я получил от Н. Н. Назимова предложение, не думаю ли я идти в экипажные адъютанты, а вместе с тем и заниматься математикой, историей и географией в Штурманском училище с оплатой 15 рублей в месяц. Хотя вознаграждение и ничтожное, но я согласился, только бы избавиться от всех занятий по порту и не встречаться с Завойко... Когда состоялся приказ о назначении меня адъютантом (25 сентября), я был несказанно рад, что избавился от разных неприятных поручений от Завойко, которые могли меня ожидать.

Около 10 октября Н. Н. Муравьев со своей свитой и с некоторыми офицерами, а именно: Изыльметьевым, Шварцем, доктором Арефьевым и другими, в том числе с любимцем Шварца боцманом Шебалиным, отправился в Аян, куда он и прибыл благополучно на зафрахтованном американском купеческом бриге.

Морское училище, куда я был назначен учителем, состояло из двенадцати учеников — детей чиновников, а частью лучших солдатских из кантонистов. Как я писал, помещение их состояло из одной комнаты, где вдоль стен были сплошные нары, на которых они спали вповалку, а вдоль другой стены стояли два классных стола, в простенке висела черная доска. Все двенадцать в математике шли по-разному: кто изучал навигацию, а кто арифметику, так что занятия были очень затруднительны. История, русский и география проходились для девяти старших. При комнате была кухня и прихожая. Один матросик был тут всем — и поваром, и лакеем, и чернорабочим, и хлебопеком. На все училище отпускалась одна тысяча сорок рублей и паек на каждого. Начальником училища был Н. Н. Назимов.

Кроме меня ходили учить еще штурман Шенурин и священник. Классы мои были почти каждый день утром и вечером. Помню, несколько раз вечером заходил Назимов слушать мое преподавание истории и географии. Из числа моих учеников могу назвать теперь известного героя капитана II ранга и флигель-адъютанта Макарова96, штабс-капитана Чупрова 1-го и прапорщика Петрова.

Адъютантские мои обязанности заключались в том, что я должен был ходить каждый вечер в шесть часов с докладом к Назимову. Для чего мне приходилось с четырех или пяти часов самому готовить бумаги в канцелярии. Кроме того, каждое утро проводил в канцелярии, исполняя какие-нибудь поручения по экипажу...

Команды и офицеры были совсем не обеспечены продовольствием. По Амуру доставляли провиант и спирт, и то в очень умеренном количестве, и более ничего. Хорошо, что благодаря распорядительности П. В. Казакевича пришло одно американское купеческое судно, па котором главными продуктами были кабанина и бордоское красное вино. Чая и сахару было очень мало, так что весь запас провизии был взят в казну и все из магазина выдавалось по запискам и с разрешения губернатора. Некоторые офицеры имели стол у Завойко, большинство же — в клубе. За 20 рублей в месяц желающие имели в клубе обед и ужин...

Но каково было пережить эту зиму нижним чинам, в особенности семейным! Для них оставалась только одна рыба и кабанина, даже не было любимого всеми чая. Если кто доставал хоть четверть фунта, то считал себя счастливым человеком, когда и офицеры его не имели. Обеспечение продовольствием с 1855 по 1856 год было хуже всякой критики, даже хуже, чем мы были обеспечены в экспедиции в 1852 году. Кто тут виноват? Конечно, солдатско-казацкий взгляд Н. Н. Муравьева. Он еще в 1852 году доказывал, с каким провиантом солдат должен жить, и если есть рыба, то это роскошь, не говоря уже о чае.

Вскоре после переезда на новое свое жилище я захворал. Меня лечил доктор Давыдов97 из Петропавловска, и чем он меня ни мазал, ничего не помогало... Болезнь моя продолжалась с половины ноября до праздников. Вместо меня адъютантом был назначен лейтенант Линден.

6 декабря состоялось открытие клуба. Был молебен, обед и вечер, но я по болезни не смог присутствовать. Офицерство заняло номера наверху еще в начале ноября и обедало внизу в столовой, а клуб еще не был готов.

Я забыл сказать, что в Де-Кастри, уже по уходе Муравьева, пришло из Петропавловска американское судно с семейством адмирала Завойко, которое через Мариинск прибыло в Николаевск. Завойко повеселел. Изредка он кое-кого приглашал на вечер к себе, но я не знал, как к нему отворяются и двери.

На праздниках в клубе были обеды и вечера, на которых я с удовольствием бывал. Тут я первый раз в жизни, хотя и плохое, видел клубное и общественное удовольствие. Под весьма плохую музыку, состоявшую из самоучек-камчадалов: двух скрипок (один левша), барабана, тарелок, треугольника — всего пять человек, танцевали с увлечением. Было всего одиннадцать дам: Сахарова, Семенова, две девицы Чудиновы, Чупрова, девица Новограбленнова, жена Хомякова, вдовушка, впоследствии замужем за доктором Давыдовым. Но жены Завойко, Бачманова и священника Гавриила не танцевали. «Восьмерке» отдавали преимущество. Нужно было видеть, с каким увлечением танцевала молодежь до двух и трех часов утра. Я и тогда был старик. Не пускался в танцы, а садился за бостон.

Теперь мне нужно кое-что сказать о личности адмирала В. С. Завойко. Это был тяжелый человек в полном смысле слова. Без образования сам, не любил образования в других и вследствие этого предпочитал людей, выслужившихся из простых...

Несомненное достоинство имел Завойко — это была его деятельность. Он вставал с рындой, везде был сам, но и тут пересолил — был мелочен и придирчив. Насколько заботился как о помещении, так и о пище нижних чинов, настолько же ему было мало заботы о людях развитых. Он так поставил себя, что его все боялись, избегали, чтобы не встречаться, как чумы. Если он встретит кого-нибудь в рабочий час не у дела, глядишь — приказ: назначается на какую-нибудь тупую работу.

По его понятиям, все с зарей должны быть на ногах, хотя у одной и той же работы по три офицера, но непременно чтобы все толкались.

Так как сам ничего никогда не читал и не имел потребности, он считал и устройство библиотеки делом пустым и лишним. Библиотека из Петропавловска была перевезена в бочках, которые до глубокой осени валялись на берегу... Так всю зиму она почти не была разобрана, и только к весне было поручено чиновнику Горемыкину ее разобрать. Половина книг и журналов оказалась или без начала, или без конца.

Привезенный провиант на баржах был весь подмочен и сверху — вероятно, текли палубы, — и снизу, так что в порту расстилали брезенты, и на них высыпалась мука и сортировалась. Образовавшуюся кору и гнилые комки отбрасывали в негодность. Эта операция очень не нравилась как Муравьеву, так и сдатчику майору Буссе. Они требовали, чтобы провиант принимался, как прибыл, и весь, как годный. Но Завойко этому воспрепятствовал, назначив приемную комиссию, в которую попал и я. Это была первая причина для ссоры Завойко с Муравьевым,

В июле с севера в лиман пришло судно Российско-Американской компании с грузом мяса, но оно было усмотрено неприятелем, который выслал гребные суда, чтобы взорвать его. Но командир А. И. Воронин, который его проводил через бар, и команда съехали на шлюпках на берег, по ним стреляли, но безвредно98.

В начале октября в Де-Кастри пришла эскадра из трех больших неприятельских судов, бомбардировала Де-Кастри, т. е. мыс, хотела сделать высадку для осмотра местности, но стрелки-казаки (пятьсот человек) под командой подполковника Сеславина и два орудия тому воспрепятствовали. Были у них и убитые, и раненые. После этой неудачи суда принялись усердно бомбардировать мыс. Правда, леса много попортили, но без толку. В конце октября ушли в море99.

На праздниках было много назначенных в клубе вечеров, а на Новый, 1856 год был назначен бал. Я, по обыкновению, играл в карты, но по окончании пульки смотрел на танцующих. После ужина была зажжена в зале «джонка». В устройстве ее принимал участие и Завойко. Он был, как почти и все, порядочно подгулявши... При наступлении двенадцати часов ночи, пробивши в нарочно принесенный колокол двенадцать, взялись за заранее налитые бокалы шампанского (вина и шампанского привезли довольно) и начали чокаться и желать друг другу всего лучшего. Тут нельзя было никого обходить. Желаешь всем и тебе желают, чего в другое время и на ум не придет пожелать. Вот так официально был встречен 1856 год.

На праздники устроили театр в самой задней, еще без крыши казарме, которая никем не была занята. Декорации писал лейтенант Александр Федорович Можайский100. Играли два раза. Второй раз играли 9 января в воскресенье. Одна из пьес была «Ревизор». Городничего играл правитель канцелярии Лохвицкий, можно сказать, великолепно. Лучше, нежели в прошлом году, шли и все пьесы. Еще бы — выбор актеров был громадный. Было много и дам. Этим театром кончились праздники.

После праздников началась постройка Константиновской батареи — против Николаевска от Константиновского полуострова. Постройкой батареи заведовал инженер капитан Рейн. В постройке ее участвовали как все команды, так и все офицеры. Команды были разделены на партии по подвозке леса по льду на санях (начали еще до праздников) и по битью шпунтованных свай, а впоследствии и по подвозке на санях земли, которую брали с увала тут же, у Николаевска, но все-таки от берега до батареи было около версты.

Незанятые офицеры ходили на работу через день. Каждому обер-офицеру была дана партия, он обязан был сделать со своей партией урок. Вся работа была на уроках. Кроме того, выходили на работу два штаб-офицера. Один смотрел за битьем свай, а другой — за возкой земли.

Несмотря на ужасные морозы, работа шла без перерыва каждый день с утра. Команды начинали урок нарочно впотьмах, чтобы скорее кончить его. Работа была каторжная, но все-таки к весне был образован бастион сажен шестьдесят в диаметре, на котором сделаны амбразуры и поставлены орудия с фрегата «Паллада». Так что к приходу, паче чаяния, неприятельских судов мы могли кое-чем их попотчевать. Кроме Константиновской, была построена батарея на Куегде (в Николаевске), на Чныррахе и на Мео (на другом берегу). Вооружены они были орудиями с фрегатов «Паллада» и «Аврора» (известие о кончине Е. И. Невельской. 10 марта 1879 г. Новое Адмиралтейство. Сейчас пришел из дома сторож с обедом и принес записку от жены, которая уведомляет меня о смерти Екатерины Ивановны Невельской {жены адмирала), часто упоминаемой у меня в записках. Очень жаль бедную, царство ей небесное. Много она оставила у меня воспоминаний. [Это примечание А. И. Петрова убеждает в том, что рукопись писалась в 1878—1879 гг. Е. И. Невельская умерла 8 марта 1879 г. — А. А.].

К весне болезни пошли быстрыми шагами... Преобладала цинга. Не только нижние чины валились, но умерло много и офицерства, а кто из офицеров не был в цинге, то это была редкость. Все почти что хромали, а у некоторых даже образовалась водянка. Меня бог миловал, вероятно оттого, что я уже попривык и к климату, и к лишениям. Бедный А. И. Воронин едва не умер, у него от цинги была водянка уже в груди, и только молоко спасло его. В феврале несколько человек офицеров Завойко по болезни уволил в Россию. Они выехали на оленях через Аян. В числе их были лейтенант А. Ф. Можайский, подпоручик Шенурин и др. Начальник штаба Н. М. Чихачев был отправлен курьером еще в декабре.

Занятия мои до пасхи шли по-прежнему. Два раза был на уроках в училище. Раза два заходил в канцелярию по делам, вечером с докладом.

Я забыл упомянуть, что В. С. Завойко еще осенью подал прошение о переводе его по болезни в Петербург, но мы полагали, что его по случаю военного времени не выпустят, хотя при одной мысли о его отъезде приходили в восторг. Но он готовил для своего выезда по Амуру катер и делал на нем каюты и разные приспособления: одни для семейства, другие для прислуги и провизии. Капитан-лейтенант Бачманов взялся с осени выстроить как корпус, так и машину парохода-катера, но к весне выстроил пародию на пароход. Это такое было судно, что ежели один человек встанет на борт, то того и гляди, что оно перевернется. Для отвращения этого к нему приделали с боков крылья.

Наконец, с последней почтой после пасхи пришло разрешение Завойко выехать по Амуру, но он это разрешение почему-то скрывал, хотя в порту готовились его капора и пароходик Бачманова. Река прошла около 9 мая, и 12 мая Завойко отдал приказ, что выезжает и вместо себя оставляет капитана II ранга С. С. Лесовского, а сам на приготовленных судах с семейством и Капитан-лейтенантом князем Максутовым отправляется в Россию.

Вместо Максутова капитаном над портом С. С. Лесовский назначил Н. Н. Назимова, который предложил мне пойти к нему помощником со столовыми 500 рублей в год. В эту должность я назначен приказом Лесовского от 21 июня 1856 года. Маневского он бог знает почему не любил и имел с ним много историй. С ранней весны я, по поручению того же Назимова, занимался расчисткой места под огород для экипажа, для чего корчевали и рубили деревья. В это время капитан-лейтенант Анкудинов, командир Куегдской батареи, требовал меня к себе как назначенного к нему помощником, но я от него тогда отделался.

Вслед за Завойко был разрешен выезд и нескольким офицерам с судов, которые тоже потянулись по Амуру. Услыхали мы, что из Мариинска отправился с семейством в Россию, тоже на катере по Амуру, и адмирал Г. И. Невельской. В числе выезжавших я помню капитан-лейтенанта В. А. Римского-Корсакова, который сдал шхуну «Восток» капитан-лейтенанту барону Шлип-пенбаху.

Вдруг получается в мае известие, что пришло в Де-Кастри английское судно и под парламентерским флагом был на берегу офицер и сказал, что заключен мир, и просил разрешить налиться водой и нарубить дров. При этом показал иностранные газеты, в которых было это сообщено. Как электрическая искра пробежало это известие по Николаевску. Все были сердечно рады миру, всем он был нужен. Война нас отрезала от океана, мы никуда не могли ехать, ниоткуда никакого привоза, пришлось бы опять голодать. Да и вообще все находились в каком-то нервозном, неприятном состоянии духа, а тут вдруг все повеселели. Вторая радость: избавились от Завойко и мир101. Известие это скоро подтвердилось прибытием курьера, начальника передового отряда сплавляемых судов капитан-лейтенанта Н. М. Чихачева. Нечего и говорить, что хотя мы к этому и были подготовлены, но радость наша еще увеличилась. Постройка всех батарей была брошена.

Н. М. Чихачев привез по случаю мира новые распоряжения. Приказано было фрегату «Аврора», корвету «Оливуца» и транспорту «Двина» с командами фрегатов «Паллада», «Диана» и «Аврора» идти кругом света в Кронштадт, а следовательно, и вся деятельность перешла к приготовлению как этих судов, так и транспортов «Иртыш» и «Байкал». На фрегат «Аврора» поступил командиром капитан II ранга Тироль и как офицеры, так и команда, какие были на нем прежде. На корвет «Оливуца» командиром был назначен капитан-лейтенант В. А. Римский-Корсаков, на нем пошла команда «Паллады», в числе офицеров лейтенант Н. К. Бошняк (бывший в экспедиции) и Н. И. Ельчанинов. На транспорт «Двина» — командиром капитан-лейтенант И. И. Бутаков и часть команды с фрегата «Диана». Командиры были назначены в Петербурге.

20 июня увидели идущую сверху шхуну «Восток», На ней, к нашему ужасу, прибыл В. С. Завойко обратно с семейством. Здесь же был и адмирал Г. И. Невельской с семейством. Нас опять взял страх, что Завойко останется губернаторствовать, но, к нашей радости, узнали, что оба адмирала возвратились ввиду трудности подъема по реке и решили идти на транспорте «Иртыш» в Аян, а оттуда следовать далее. На «Иртыш» был назначен капитан-лейтенант А. А. Болтин. Пока транспорт изготовлялся к походу, Завойко поселился в своем флигеле, а Невельской — в клубе внизу, где давались балы. Но Завойко обычно ни в какие распоряжения не вмешивался и, встречаясь, косо па меня посматривал.

В начале июня В. С. Завойко и Г. И. Невельской отправились на «Иртыше» в Аян [А. Н. Сеславин писал М. С. Корсакову 12 июля 1856 г.: «Много радости было при появлении передового рейса на устьях Амура. Чихачев заранее известил меня в Де-Кастри о своем приближении, где я, согласно сделанных распоряжений Николая Николаевича, как и в прошлом году, занял пост со своим отрядом. Только что спровадил французского адмирала с двумя фрегатами и узнал от него о переговорах между воюющими державами, клонящихся к прекращению военных действий, как получил известие от Чихачева и о самом мире...

...Завойко и Невельской, узнав о мире, возвратились с Амура обратно в Николаевск, откуда хотят ехать через Аян» (А. И. Алексеев. Дело всей жизни (подвиг адмирала Г. И. Невельского). Хабаровск, 1972, стр. 275—276].

Ожидая неприятельские суда в лиман и Амур с весной 1856 года, Н. Н. Муравьев прислал зимой В. С. Завойко такого рода предписание: «Все сплавленные по Амуру с провиантом баржи исправить настолько, чтобы можно было поставить на них орудия и бомбардировать неприятельские суда». Конечно, трудно поверить, чтобы было подобное распоряжение, но оно было действительно. Получив подобное нелепое предписание, Завойко приказом назначает комиссию из всех штаб-офицеров освидетельствовать баржи и представить акт о возможности обратить лучшие баржи в бомбарды. Конечно, комиссия нашла их положительно для этого негодными, и акт этот был послан с почтой Муравьеву. Хотя Муравьев и умный был человек, но увлекся желанием сразиться с неприятелем до глупости.

Я забыл упомянуть, что в январе был послан В. С. Завойко в Императорскую гавань мичман Г. Д. Разградский с предписанием затопить фрегат «Паллада». Г. И. Невельской, узнавши от Разградского о данном ему приказании, писал В. С. Завойко, чтобы это распоряжение отменить, что затопить фрегат всегда можно успеть или его взорвать, когда покажется неприятель, что к весне, может быть, будет мир, но Завойко, не знаю, чем руководствуясь, вторично предписал Разградскому исполнить в точности его предписание.

Г. Д. Разградский «пришел, увидел и победил» — приехал в Императорскую гавань, прорубил дно, фрегат похоронил и, взяв с собой прапорщика Д. С. Кузнецова и команду, через Хунгари возвратился в Николаевск. И что же? Фрегат похоронили совершенно напрасно. В то время, как его хоронили, почти уже был заключен мир. Мы напрасно потеряли фрегат с медным креплением, который был бы нам в то время очень полезен хоть как материал, благодаря чьей-то глупости и близорукости, а вероятно, упрямству и глупости Завойко102.

В 1856 году сплавлялись по Амуру с провиантом и разными другими припасами и имуществом около ста десяти разных барж и баркасов и плоты со скотом. Баржи и плоты сплавляли солдаты батальона под командой подполковника Облеухова и полубатальона. В июне в конце начали подходить первые баржи с провиантом. Мне по обязанности помощника капитана над портом было довольно хлопот, в особенности по снаряжению судов в кругосветное плавание.

Наконец, давно ожидаемый нами новый губернатор приехал. В начале августа прибыл в Николаевск знакомый мой П. В. Казакевич, назначенный губернатором. Он прибыл на пароходике «Надежда» с двумя катерами. Приезд его был около трех часов дня. Все офицерство, имея во главе капитана II ранга С. С. Лесовского, вышло на пристань в мундирах. День был теплый и хороший. Он со мной встретился дружески. Приезда его ожидали как пришествия мессии. Отчего его встречали все с надеждой, с любовью, без всякой боязни, как Завойко? Потому что знали, с каким человеком будут иметь дело. Для Амурского края назначение такого человека губернатором было благодеяние во всех отношениях. С приездом его пошли все реформы и улучшения. Все как-то оживились, все стали жить надеждой. Хотя и он имел недостатки, но и на солнце, говорят, есть пятна.

С губернатором прибыли почти в одно время капитан-лейтенант Сухомлин с женой, Юнкман и Шкот, правитель канцелярии Хитрово, чиновник особых поручений Бодиско, чиновник Белявский, поручик корпуса штурманов Баранкевич и другие103. Пошли разные назначения. Вскоре по приезде при встрече со мной Казакевич сказал: «Теперь так много набралось здесь без дела капитан-лейтенантов, что я хочу сместить вас с должности помощника капитана над портом и назначить вместо вас Юнкмана». Я на то сказал, что буду очень доволен, потому что мне эти хлопоты надоели. Итак, я вскоре остался только при должности адъютанта. Сухомлин и Шкот были назначены командирами рот, капитан-лейтенант Кораллов — старшим адъютантом в штабе.

Вскоре по приезде П. В. Казакевича С. С. Лесовский, кажется на шхуне «Восток», выехал в Россию через Аян. Нельзя ничего сказать дурного о Лесовском за время его нахождения за губернатора.

В начале сентября фрегат «Аврора», корвет «Оливуца» и транспорт «Двина» были почти совсем готовы, выведены к мысу Лазарева, но окончательно ушли в Россию первые два в конце сентября, а транспорт — в октябре. Лейтенант Маневский был назначен Казакевичем смотреть за рубкой леса у селения Михайловского и сплавкой его в Николаевск. В начале октября он и Овсянкин советовались со мной, могут ли они выехать, как считается срок начала службы и т. д. Я справился и убедил их, что срок их службы кончился, и как никакого сообщения не было, то советовал им проситься выехать на транспорте «Двина» кругом света. Они так и сделали. Подали рапорты. Казакевичу очень не хотелось их отпускать, он уговаривал их остаться, но, видя, что они смотрят в лес, разрешил им выезд, предписав командиру транспорта капитан-лейтенанту И. И. Бутакову принять их в число служащих офицеров. Таким-то образом им посчастливилось сделать кругосветную кампанию.

Во время войны осенью 1854 года П. В. Казакевич был послан в Америку для заказа парохода морского, двух пароходов речных и механического заведения для - порта и для фрахтования купеческих судов с продовольственными грузами для Николаевска. По его распоряжению в 1855 году пришло два таких судна — «Беринг» и «Пальметто». В сентябре 1856 года пришел давно ожидаемый пароходо-корвет «Америка». Это был пароход вполне с морскими качествами. Отлично ходил и смотрелся красиво на воде. Осадку имел двенадцать футов, так что мог свободно входить в Амур. Командиром «Америки» был назначен капитан-лейтенант Н. Я. Шкот. Механики-американцы (один из них Борр) остались у нас на службе, а Борр и не выехал с Амура, в 1870 году здесь умер. Прежде еще прихода «Америки» пришло купеческое судно «Европа», на нем были доставлены разобранными два речных парохода и механическое заведение, а на корабле «Беринг» — провизия, которая поступила в продажу через казенный магазин, как было и при Завойко.

Все время до Нового, 1857 года занимались сначала усиленной выгрузкой с пришедших судов, очисткой улиц от пней и шоссированием большой улицы, рытьем канав и устройством на них мостиков. Так как команды осталось мало, хотя и пришла из Кизи одна рота солдат 14-го батальона с капитаном Трусевичем, то размещение сделалось просторнее. Но осенью улучшали только помещения: крыли кровли тесом, исправляли дом губернатора. Офицеры, в особенности семейные, заняли более просторные квартиры. Кроме этих работ, начали строить два эллинга для сбора пароходов и заготовлять лес для эллинга и механического заведения.

Вскоре после приезда П. В. Казакевича прибыл в Николаевск инспектор штурманов подполковник Василий Матвеевич Бабкин104, он же был и начальник училища, некоторые ученики которого были в походе, а другие жили в двух номерах клуба. Училище поступило в ведение Бабкина. Начались горячие хлопоты о его помещении. В устройстве училища принимал большое участие и П. В. Казакевич. Для него назначили флигель № 13, где прежде помещался лазарет, так что кроме кухни и прихожей было зало в три окна, где они обедали, и был класс, а другая комната в два окна была их спальня. Это помещение сравнительно с прошлогодним было роскошно, тем более что стены и потолки были обиты парусиной и выкрашены. Училище приняло приличный вид. Нужно отдать справедливость В. М. Бабкину, что он горячо хлопотал, с утра до вечера был в училище.

Но при всем его усердии он мало бы мог сделать для училища, если бы ему не оказывал помощь во всем П. В. Казакевич. Нашлись и маленькие средства из каких-то разных остатков, которые уделил губернатор на обстановку училища, как то: тюфяки, одеяла и белье, иначе на 1040 рублей в год па все содержание двенадцати человек с учителями ничего нельзя было сделать. В. М. Бабкин облагородил их в короткое время. Двух оболтусов уволил в писаря, а четверых зачислил из порядочных обер-офицерских детей. В. М. Бабкин обратился ко мне, по примеру Назимова, с просьбой заниматься в училище математикой, на что я изъявил свое согласие безвозмездно. Хитрово и Бодиско тоже взялись заниматься словесными науками, но сперва ходили, а потом вскоре и бросили — надоело. Также и отец Гавриил.

В конце июня 1856 года я должен был, по условию, выехать из дома и снести пристройки (как мы называли, «причалки»), Я подыскал домишко, который и нанял на один год у поручика корпуса штурманов Дурынина с платой десять рублей в месяц, т. е. 120 рублей в год. Дом был в два окна на реку, он стоял в первом ряду старой, т. е. Амурской, слободки. Передняя комната была перегорожена, где было зало, а сбоку спальня Д. Д. Губарева. Да еще была комната от кухни. Хотя она была моя, но я там не спал, а спал в зале на диване. Один «причалок» я перенес к этому дому вместо сеней.

Кроме адъютантской обязанности, я ничего не делал. Впрочем, осенью я получил поручение ехать в Пальво и оттуда по хребтам присмотреть за пригоном скота в Николаевск, чтобы при переходе через речки его не перетопили, что и исполнил в четыре дня. В дороге встретился с И. В. Фуругельмом. Вместе в юрте ночевали и о чем только не говорили (теперь в Ревеле командиром порта). Д. И. Орлов жил у отца Гавриила. Я на его счастье брал несколько билетов, но ничего не выиграл. В клубе по-прежнему был общий стол. Содержателем был тот же Копилев. Наверху также жило офицерство, но я имел обед дома. Готовил вестовой матрос Дойников.

По приезде П. В. Казакевича при объявлении его, что нужно назначить капитан-лейтенанта на место помощника капитана над портом, он сказал мне: «Просто жаль, что вы до сих пор не произведены в лейтенанты. Всему виной Г.И.Невельской – не умел представлять. Пойдите напишите сами представление, пускай Губарев перепишет, и принесите мне подписать, что бы с почтой на днях было послано». Я поблагодарил. Вместе с Д.Д.Губаревым сочинили представление, расписали, конечто, «турусы на колесах» — своя рука владыка. Петр Васильевич прочитал, ни слова не сказав, подписал и подтвердил, чтобы Губарев непременно с почтой отослал, что, конечно, и было сделано. Но увы! И это представление осталось под сукном у Краббе. Как — я впоследствии скажу. Трудно даже сказать, можно ли хуже, несчастливее служить меня! [неоднократные претензии автора записок Г. И. Невельскому по поводу непредставления его к чипам и наградам совершенно неосновательны. Как мы уже говорили, Невельской неоднократно представлял его вместе с другими, но он не виноват, что эти представления оставались без последствий. — А. А].

Кажется, в конце этого года Петр Васильевич Казакевич был произведен в контр-адмиралы, чему все служащие были очень рады. В октябре месяце окончена церковь, пристроенная к самой задней казарме, которая была обращена в госпиталь. Церковь эта строилась, как домашняя, в один этаж и называлась госпитальной, потому что имелась в виду постройка собора на площади. В эту церковь ходили молиться до лета 1858 года, когда собор был окончен. Казармы № 16, при которой была пристроена часовня, и № 17 разобраны и перенесены в порт. В них были устроены портовые мастерские, в которых установлены механические станки, привезенные из Америки. Тут было все: станки столярные, токарные, сверлильные, строгальные. Одним словом, устраивалось на зиму полное механическое заведение. Адмирала это было любимое детище.

Этот Новый год наступил для меня в иных условиях, чем прежде, конечно, более благоприятных. Утром я надел мундир и пошел делать визиты: кроме начальства у меня были два семейных дома — Бабкина и отца Гавриила. Значит, я начал жить гражданственно. В прошлом году я даже к начальству не ходил. После обедни обедали у Казакевича. Он обедал между двенадцатью и часом.

Вечером именинники капитан-лейтенанты Василий Кондратьевич Кораллов, Василий Петрович Беловский и Василий Константинович Бодиско справляли свои именины. Жил Кораллов в клубе в номере вместе со Шкотом. Были приглашены все аристократы Николаевска, т. е. флотские и некоторые из приехавших чиновников, а также губернатор и Хитрово. Сперва все шло чинно. Играли в карты, ужинали, но когда Казакевич ушел, пошли писать. Пили, пели, пили и пели. Проигрались все. Я никогда в жизни ни раньше, ни после не был так пьян, как тогда. Шампанское лилось, в полном смысле слова, не столько в рот, сколько на столы — дотого были пьяны. Я не помню, как очутился дома. Кто где сидел, тут и остался. Меня домой довел Д. Д. Губарев. На другой день у всех болели головы. Вечером пригласил к себе губернатор и над нам, и смеялся. Этот день на всю жизнь по безобразию остался у меня в памяти.

После праздников жизнь потекла по-прежнему. Мои занятия: утром в училище, потом с докладом к Назимову, обедать, спать, вечером к В. М. Бабкину.

Это шло колесом изо дня в день. После Нового года я стал считать дни, сколько мне осталось до конца. Срок был 18 июля 1857 года.

В порту начали собирать пароходы, которые назвали «Амур» и «Лена». Работы по сборке их были усилены, чтобы к проходу реки были готовы. Кое-какие переделки были на пароходе «Америка», который зимовал перед Николаевском. В конце февраля я захворал. Сделалось воспаление в печени. Не знаю, отчего и где простудился. Вследствие плохого лечения болезнь перешла в воспаление кишок. Никакое слабительное долго не действовало. Болезнь приняла угрожающий характер. Лечил меня доктор Пфейфер. Помню, что лежа я думал: «Рано я начал рассчитывать, сколько осталось дней до выезда, кажется, и не выеду, а оттащат на кошку (кладбище)».

Но молодость взяла свое. Я встал, провалявшись около месяца. В это время назначен был другой адъютант экипажа, чему я был очень рад, потому что таскаться с докладом к Назимову мне уже надоело.

Когда я совсем поправился, то П. В. Казакевич приказом 19 марта 1857 года назначил меня командиром школы гонг. В это время только что вышло повеление, чтобы школы юнг (кантонистов) отделить совершенно от всякой зависимости экипажей, а потому, получив это назначение, я сделался отдельным независимым начальником. Начал хлопотать об устройстве их хозяйства, помещения, обмундировании. Более всего обратил внимания на классное учение.

Всех кантонистов было тридцать человек. Из них был составлен порядочный хор певчих, которых обучал комиссар госпиталя Белавин, бывший в первом штурманском полуэкипаже еще при мне певчим и хорошим строевиком... Так что впоследствии и очень скоро часть из них стала в хоре музыкантами, часть писарями и содержателями. Я с особенной любовью занимался ими. Они помещались в самом первом доме в Николаевске, где был штаб при Завойко — доме № 6, к которому была пристроена кухня сзади. Хотя занятий у меня было и больше, но они были мне по душе, я ими не тяготился, а напротив, видел в них для себя удовольствие.

В это же время были присланы медали в память войны. Я в числе других получил на Андреевской ленте. В марте последовало назначение командиров. Капитан-лейтенанты Шкот — на пароход «Америку», Сухомлин — на пароход «Лена», Болтин — на пароход «Амур», лейтенант Попов — на транспорт «Байкал». Шхуна «Восток» с командиром бараном Шлиппенбахом зимовала в Аяне, а транспорт «Иртыш» оставался блокированным в протоке Пальво.

В марте и апреле была горячая работа по оборке и изготовлению пароходов «Амур» и «Лена», но работа на «Лене» была впереди. В конце апреля пароход «Лена» был спущен на лед в бухте до той глубины, как следовало ему сесть пустому. Тут ставили на пего котел и собирали машину. Это был пароход своеобразный. Он имел на палубе во всю длину рубку высотой восемь футов, имел одно огромное колесо сзади за кормой, а котел стоял на палубе на носу, машина в рубке в корме, так что паровые трубы из котла в цилиндры шли поверх рубки. Этот пароход имел семьдесят сил.

«Амур» был обыкновенный двухколесный речной пароход, около ста сил. Оба они в полном грузе сидели четыре фута. «Амур» был буксирный, а «Лена» буксировать не могла и принимала груз на себя. Как только Амур прошел (помнится, вечером 8 мая), то пароход «Лена» подвели к глубокому месту на конце кошки, где была устроена пристань, и тут кончали ее вооружение и сборку машины. Эта пристань и впоследствии служила для причала и выгрузки и нагрузки их, так как тут-глубина была до восьми футов.

9 мая я в числе некоторых обедал у губернатора и сидел весь вечер. В этот день река прошла окончательно. Во время нашего разговора вечером в гостиной принесли к Петру Васильевичу для подписи приказы. Он ушел в кабинет. Подписавши приказы, принес их к нам читать, и, к моему изумлению, узнаю, что я назначен на пароход «Америка». Признаюсь, меня покоробило. Мне не хотелось в последнее лето идти в поход, тем более со Шкотом. Он хотя человек был и хороший, но грубоватый и горячий. Шкот, обращаясь ко мне, шутя сказал: «Вот уж я вас, Александр Иванович, допеку, буду раздергивать». На это Петр Васильевич возразил: «Нет, вы его у себя на «Америке» и не увидите. Он здесь нужен. Я назначил его только для содержания». Мне осталось только поблагодарить Казакевича за его доброе ко мне внимание. Таким образом, считаясь более месяца на пароходе «Америка» в походе, я получил около ста тридцати рублей денег.

Вскоре по проходе реки пароход «Лена» был отправлен вверх с почтой и пассажирами. В числе последних был Н. Н. Назимов. Вместо него экипажным командиром был назначен А. В. Бачманов, а на его место временно — корпуса штурманов поручик Дмитрий Иванович Орлов. Его еще ранней весной вызвали из Петровского в Николаевск, а потом приехала и его семья. Он занял ту же квартиру, которую занимал Н. Н. Назимов. На пароходе «Лена» отправился и Казакевич, чтобы проверить его и дойти до Мариинска.

В то время, когда губернатор ушел вверх на пароходе «Лена», в Николаевск прибыл на капоре вице-адмирал генерал-адъютант Путятин, посланный в Китай для заключения трактата с китайцами по поводу занятия нами Амура105. С ним прибыли начальник штаба Сибирской флотилии капитан-лейтенант Н. М. Чихачев (в каких только он не был превращениях), чиновник по дипломатической части Пещуров (теперь тайный советник, заведует эмеритальной кассой) и архимандрит Аввакум — тот, который ходил с Путятиным на фрегате «Паллада». Вскоре прибыл губернатор, и по желанию адмирала Путятина командиром на пароход «Америка» был назначен Чихачев, а Шкот к нему старшим офицером. Вскоре Путятин на «Америке» отправился в Китай. На пути туда им была открыта прекрасная гавань Святой Ольги (названная им).

В зиму состоялась большая реформа за Байкалом. Горнозаводские крестьяне были переименованы в казаков, из которых были сформированы пешие батальоны и артиллерия. И в настоящем году летом началось маленькое переселение части их за Байкал для занятия Амура сверху донизу. Ныне же был занят берег немного выше китайского города Айгуня, при впадении реки Зеи в Амур, 13-м линейным батальоном под начальством майора Языкова, и тем положено основание городу Благовещенску106.

Снабжение всех служащих провиантом и другими продуктами и вещами было нынче также по Амуру на баржах, но только почти весь сплав был отдан в подряд двум иркутским купцам, Зимину и Серебрякову, т. е. они обязались доставить по условию казенный груз и сдать его в целости. Они брали на себя только доставку, для чего своими средствами строили баржи и нанимали людей на сплав, но большинство их за Байкал не возвращались, а оставались жить на Амуре.

Самая малая часть казенного груза была сплавлена на казенных баржах под начальством полковника Ушакова.

В начале августа пришла из Петропавловска шхуна «Восток», на ней приехало из Петропавловска семейство Филипповых. Я с нетерпением желал с ними увидеться, приехав сейчас же туда на шлюпке. Какую я нашел ужасную перемену в ней за эти пять лет! Прежней Екатерины Михайловны и следа не осталось. Они наняли квартиру в частном домике. Я помог им кое-как устроиться и, конечно, ходил к ним каждый день до своего отъезда. Теперь у меня явились знакомые семейные дома: Д. И. Орлова, Филипповых, отца Гавриила и Бабкиных. С приездом Орловых я предложил им заниматься с их старшими детьми — дочерью Сашей и сыном Васей. Занятия с ними у меня были ежедневные от десяти до двенадцати часов или с трех до пяти. Кроме того, я не забывал уроки в Штурманском училище, так что и занятий и знакомств у меня было много и время летело скоро и весело, несмотря на то что в начале августа Д. Д. Губарев уехал в Петропавловск.

В начале июня был готов пароход «Амур». Так как я желал выехать окончательно в Россию, то и просил адмирала назначить меня на этот пароход, идущий вверх до Благовещенска. Губернатор согласился. Около пяти часов вечера в начале июня пароход отправился из Николаевска. Было сердечное прощание, были слезы. Многое привязывало меня к Николаевску, но рассудок мне говорил, что нужно не поддаваться сердцу, а бросить Николаевск хотя бы на короткое время. Я и теперь радуюсь, что рассудок взял верх.

Кроме командира Болтина, были следующие: лейтенант Нордвик, штурманский поручик Кошелев, механик американец Борр. Пассажиры: чиновник Белявский, межевой поручик Рожков и топограф прапорщик Попов. Одно, что я помню, это скука, которая меня одолевала всю дорогу. От тоски я не знал, что делать. Целые дни я просиживал один в углу или лежал на своей койке в тесной каюте.

До Мариинска мы шли благополучно, но выше стали очень часто становиться на мель. Хотя мы и имели карту, но снята она была для того, чтобы сказать, что есть карта. Топографы наврали ужасно. Даже острова были или пропущены, или нанесены не там, где они были. Про промеры и говорить нечего. Нам пришлось совершенно вновь исправлять карту и по деланному промеру выставлять глубину. Пройдя мыс, названный топографом Поповым в честь своей жены Софьи, встретили две протоки и, не зная, где фарватер, пошли по короткой вправо. Прошли половину ее благополучно, но потом уселись плотно на мель. Это было 18 июня, в день для меня потому памятный, что кончился мой пятилетний срок службы на Амуре и я выслуживал пенсион по штатам Амурской экспедиции. Сколько ни бились, чтобы сняться с мели, ничего не помогло, а вода быстро пошла на убыль. Через три дня пароход был на суше, так что мы ходили кругом него.

Неизвестность положения, когда прибудет вода и снимется ли пароход до весеннего разлива, еще более причинила мне огорчения. После долгого раздумья я попросил Болтина отпустить меня в Николаевск хоть с донесением. Сперва он не хотел, чтобы губернатор знал об этом, думая скоро сняться с мели, но случай помог мне. Недалеко на острове находилась партия топографа унтер-офицера с пятью казаками для съемки. Одному казаку вздумалось во время сна убить топографа за то, что он будто бы изнурял их работой. Дали нам знать. Болтин с некоторыми ездил смотреть и хоронить тело. Преступника привезли на пароход.

Вот тут-то и явилась нужда ехать кому-нибудь в Николаевск: отвезти преступника и дать знать о случившемся. Кому было ехать, как не мне! Мне снарядили лодку, посадили в нее связанного преступника, в гребцы дали трех, кажется, казаков же, и я, простившись и пожелав попутчикам счастливого плавания, отправился в Николаевск. Признаюсь, мне страшновато было по ночам. Часто мне приходило в голову: а что, если ему вздумается и меня укокошить и бежать? Ведь ничто не могло бы ему помешать. Гребцы, утомившись греблей, конечно, ночью спали, хотя я и приказал по очереди его караулить, а снять веревки можно как-нибудь и ухитриться, хотя для безопасности я останавливался на ночь не у материка, а у островка, отделенного глубокой протокой. Но кончилось все, благодаря богу, благополучно. В то время на берегах Амура еще был пустырь, в особенности выше Мариинска. Даже и туземные селения были очень редки, а о русских еще и не думали.

Пройдя Мариинск, Кизи и только что выйдя из Сучинской протоки, как вижу — пыхтит-идет пароход «Шилка», который в этот год после разных перестроек был спущен в Николаевске. Он тоже строился, как и «Аргунь», в Петровском заводе («Аргунь» что-то капитально исправлялась и кампании не начинала, как в прошлом году).

Поравнявшись с пароходом, я увидел на нем Казакевича. Пароход остановился, принял меня. Конечно, губернатор удивился моему возвращению, и когда я сказал, что «Амур» на мели и обсох, то он ужасно рассердился. Ушедши на рубку, он позвал туда и меня и начал меня распекать, как будто я был тому виной, и наконец, набросился на меня, зачем я оставил пароход: «Я назначил вас, чтобы вы были советчиком Болтину, а вы с парохода бежали!» Когда он высказался (очень горячо), я ему доложил, что я не бежал, а послан Болтиным же, что я был на «Амуре» бесполезен, потому что когда мне случалось что-нибудь советовать, то Болтин меня не слушал. Что сели на мель более по невниманию, не делая промера. Что так как цель моя была выезд в Россию, а не служба на пароходе, то, не видя конца своему путешествию на «Амуре», считал более удобным выехать через Аян. Но все-таки я остался во всем виноват, даже в том, что пароход на мели.

Впрочем, я адмирала не обвиняю — было от чего беситься. На счету было много пароходов, но в руках не было ни одного: «Лена» оставлена в верховьях Амура, «Амур» на мели, «Аргунь» не годна, да и «Шилка» ходила как черепаха, против течения перегнала бы ее всякая порядочная шлюпка под парусами. Я вернулся па «Шилке» в Кизи. Адмирал со свитой отправился в Мариинск, где на поворотном мысу к озеру, па горе, он устраивал дачу, а я остановился у Ивана Евлампиевича Пургачевского, приказчика Зимина, имевшего здесь лавку.

Так прошло два дня. Наконец, пошел в Мариинск, чтобы узнать от адмирала, что же мне делать далее, и слышу, что «Шилка» собирается идти на помощь к «Амуру». Думаю: «Пожалуй, еще пошлет меня на «Шилке» обратно». Встречаю чиновника особых поручений Бодиско, который приехал с губернатором, и спрашиваю: «Не знаете, что дальше будет со мной, куда мне ехать и на чем? Спросите адмирала». Он выносит мне ответ, что «завтра адмирал отправляется на пароходике-баркасе «Надежда» в Николаевск и вы можете ехать с ним». Слава богу! Значит, перестал сердиться.

На другой день «Надежда» отправилась в Николаевск. На ней адмирал, Бодиско и я поместились в кормовой рубке, в конуре. Адмирал на меня сердиться перестал. Тут мы все вместе у него обедали, пили чай и играли в карты. Не забуду, какие уморительные рожи делал Ушаков, когда мы ниже мыса Тыр встретили сильную волну и наш баркас бросало. От трусости он не знал, что ему делать. Он то адмирала, то меня (мне препоручен был па этот рейс баркас) упрашивал остановиться у берега. Трусость его дошла до высшего предела, когда наступила ночь. Адмирал сжалился и велел остановиться.

Рано утром пришли в Николаевск. Были лица, которые очень обрадовались моему возвращению. По приезде в Николаевск в конце июня мне никаких служебных занятий не давали. Школа юнг мной была сдана Бачманову. Ученики Штурманского училища были в походе. Я только продолжал заниматься с Сашей и Васей, детьми Д. И. Орлова. За это Орловы избавили меня от хлопот по обзаведению хозяйством, т. е. кормили меня обедом, за что я им был весьма благодарен. Время пошло для меня незаметно скоро. Более гулял и ходил в гости. Каждый день всех знакомых обойдешь, везде понемногу поболтаешь, но более всего я проводил время у Д. И. Орлова. «Сидел у моря и ждал погоды», не пойдет ли судно в Аян. В половине августа Казакевич надо мной подсмеивался, что «Амур» снялся с мели и ушел, но я на это сказал, что все-таки раньше тех пассажиров надеюсь быть в Иркутске.

В нынешнее лето пришло уже семь коммерческих судов с разным купеческим грузом. Было привезено все. Недостатка ни в чем не было. Можно сказать, что с 1857 года пошло правильное, в достатке снабжение Николаевска и даже нижней части Амура, т. е. до Кизи. Теперь не нужно было считать каждый кусочек сахара или самому выдавать белую муку по полстакана. Впрочем, и в 1856 году мы, офицеры, имели все в достатке, но нельзя этого было сказать про нижних чинов. В прошлом году пришло только два судна. Из первых торгующих фирм были «Людорф» из Гамбурга, «Беринг» из Америки (приказчик Чез).

Помню, купил себе резиновые высокие сапоги, они очень практичны, но их могут носить только американцы. Ноги в пытке. Я их бросил, хотя заплатил двенадцать рублей. Купил рубашки, сшитые на миткале. За рубашку с полотняными грудями я платил четыре рубля за штуку. По этим ценам можете судить, как нас благодетельствовали американцы, но мы все-таки им были благодарны. За будильник я заплатил пять рублей. Он и теперь у меня цел.

www.nikoladm.ru/citadel/spring/Petrov/AS10.htm

Боцман Степан Спылихин
Автор: Вячеслав Кусков

«Степан Васильевич Cпылихин, из мещан Казанской губернии. 43 года. Лицом бел, глаза серые, волосы ру­сые. Грамотен. Женат на Ирине Петровой, детей нет.

1 ноября 1829 года—рекрут.

29 апреля 1830 года—22 флотский экипаж, матрос 2 статьи.

12 октября 1839 года—Гвардейский экипаж.

21 февраля 1841 года—Камчатская экипажная рота, лоцман Тигильской крепости.

23 ноября 1843 года—лоцман в Нижнекамчатске.

5 декабря 1846 года—квартирмейстер.

29 августа 1850 года—боцманмат.

1 января 1851 года—боцман.

14 марта 1851 года—46 (что ныне 47) флотский эки­паж». (Послужной список Степана Васильевича Спылихина на 4 сентября Т854 года. ЦГАВМФ, ф. 283, оп. 2, д. 4592, л. 11 об.).

Возвратившись домой после работ, Степан Василье­вич сидел с женой своей Ириной Петровной за ужином.

За окнами уже стемнело. Короток зимний день, а нама­ешься, как говорится, до немоготы. Хотя, если по кален­дарю смотреть, то зиме, можно сказать, конец. Вот-вот и лето. Летом же не миновать снова супостата. Отбились в прошлом году, слава богу, что в пятьдесят пятом будет?

Немолод уже боцман. Хотя и не то, что старик, а косточки побаливают. А куда денешься? Годы. Двадцать пять из них на воинской службе. Уже чуть ли не пол­года лишних служит. Быть бы уже в отставке, кабы не война. Уволился бы и зажил спокойно в своем доме. Прокормить себя и жену есть еще сила-возможность. Да и обещал его превосходительство господин генерал-майор Василий Степанович Завойко, что выхлопочет ему с отставкой и пенсию. Хорошо бы...

Вспоминается прибытие Завойко в Петропавловский порт. Прямо перед фронтом разнес он тогда капитан-лейтенанта Стиценкова. Вы, говорит, кого мне построи­ли, кого намерены представить? Толпу нищих или военных матросов? И верно, только по ружьям можно было догадаться, что воинские чины собраны. А так — голо­дранцы, хуже некуда. На другой же день всех обули-оде­ли. Он, Завойко-то, еще в Аяне про камчатские дела слышал. Не с пустыми руками Аянский порт оставил— привез на тысячу с лишним человек и мундиров, и са­пог. Да и сбитень тогда же велел варить по утрам.

К примеру, опять, китобои. Никакого ведь спасу не было. Спылихина тогда еще малость гарпуном поранили. Сказывали, тот же Станицков Василию Степановичу докладывал, что-де ничего поделать невозможно. Каждое лето китобои дебоширят, девок портят, баб насилуют. Их же капитаны жалуются: вышли, мол, команды из повиновения, вы бы их как-нибудь сами на берегу ус­мирили. По правде-то, потакали им капитаны. Разве им, иностранцам, наши порядки русские охота блюсти. Вот Завойко и распорядился: «...снарядить два взвода по 60 человек под командами боцманов, зарядить ружья и беглым шагом следовать к месту происшествия, и вы­гнать разбойников с берега, а если они будут вооруже­ны гарпунами, вздумают сопротивляться, то в драку с ними не вступать, а стрелять по ногам их; и тех, у ко­торых отнимут женщин, арестовать и отправить на гауптвахту». (Начало Амурского дела и воспоминания о событиях на Амуре и Камчатке во время Восточной войны (1853—1855 гг.). ЦГАВМФ, ф. 315, oп. 1, д. 1680, лл. 25—25 об.).

Китобоев тогда оказалось без малого пара сотен. Конечно, с гарпунами. Само собой, не подчинились. Тур­нули их, однако, крепко. Правда, шестьдесят из них, самых дерзких, похватали и—на гауптвахту. Как толь­ко ухитрились затолкать туда такую прорву?

На суда переводчика послали. Извольте, дескать, господа капитаны, утречком пожаловать к гауптвахте, да чтобы не забыли с собой кошки(1) взять. Мы свои кош­ки о ваших китобойцев трепать не намерены. Явились. Василий Степанович сразу к делу. Вывели первого с гауптвахты. Чей? Ах, ваш... Очень хорошо! Берите-ка себе в помощники любого из моих унтер-офицеров и дать ему, мерзавцу, за оскорбление русской женщины шестьдесят кошек по заднице. Унтер, известно, поста­рался, а капитан так, одну видимость обозначил. За­войко это дело остановил. Вы, говорит, господин капи­тан, из благородного звания или в простом сословии состоите? Ах, вот как! Так вы уж старайтесь, а то и вам можно десяток-другой всыпать. Не сомневайтесь, по на­шим законам сие дозволено. Мигом капитан вошел в правильное понятие. А тем, что Спылихина и четырех матросиков гарпунами поранили, по сто двадцать дали. Тогда-то и приметил меня Василий Степанович и перед другими отличил: произвел в боцманматы.

С утра до ночи обстраивались, чтоб жить не хуже, чем в прочих местах. Всякого строительного припаса потребовалась уйма. Спылихина в Тарью "определили с командой — кирпичи делать. Очень доволен был Васи­лий Степанович. И полгода не дал ходить в боцманма­тах, произвел на новый год в боцманское звание. Нечего, оказал, пять лет ждать, ты, Степан Спылихин, и сейчас к повышению весьма достоин.

Малое время спустя Завойко распорядился: «...На новостроящийся катер для меня назначить боцмана Спы­лихина и двенадцать человек гребцов. Людей этих по спуске катера никуда на работу не назначать без особо­го моего на то приказания, и только, с предварительнаго мне доклада, шесть человек из них послать для встречи судов с переводчиком...» (Приказ Камчатского военного губернатора и командира Петропавловского порта № 142 от 17 мая 1852 года. ЦГАВМФ, ф. 906, on. 1, д. 16-а, лл. 59 об.—60).

Когда же в 1854 году начали готовиться к обороне от англо-французов, катер тот отдали в команду сы­нишке губернаторскому, а гребцами кантонистов посади­ли. Спылихину — новое повышение. Назначили ротным фельдфебелем к рекрутам из сибирских батальонов.

— Что-то ты, Васильич, задумался? — прервала вос­поминания Ирина Петровна.— Уж спать пора.

— Пожалуй, пора, Петровна,— согласился боцман. Кряхтя и покашливая, он принялся стаскивать обувь.

Заскрипела дверь в сенях. Не иначе, от ветра. Пойти закрыть, а то наметет за ночь снегу... Но вслед за скри-пом послышался другой шум: кто-то искал в темноте вход в избу.

— Петровна, открой. Кого это принесло на ночь глядя?

В открытую дверь повалил пар, и появилась фигура, закутанного в кухлянку матроса.

— Ты чего? — спросил Спылихин.

— Господин боцман, губернатор кличет!

— Губернатор... Не «губернатор», а «его превосходи­тельство господин губернатор»,— ворчливо поправил боцман, принимаясь заново обуваться.— Учишь, учишь, а все никак не поймете....

Быстро одевшись, он направился к двери.

— Тебя ждать или как? — спросила жена.

— Не жди, откуда мне знать, за каким делом я пона­добился. Может быть, на всю ночь. Спи.

Завойко встретил Спылихина приветливо.

— Входи, боцман, входи! Вот, смотри: прибыл к нам экстренный курьер. Есаул Мартынов Николай Алек­сеевич.

Завойко указал рукой на молодого офицера, сидя­щего в кресле возле печки. Тот приподнялся. Завойко слегка нажал ему на плечо, усаживая обратно в кресло.

— А это, господин есаул, мой лучший боцман. Сте­пан Спылихин. У него и будете пока квартировать. Само собою, вы — мой гость, но, к сожалению моему, никак не могу оставить вас у себя. Тесно, изволите видеть, и шумно.

Как бы в подтверждение его слав за стеной послы­шался плач ребенка. Слышно было, как мать принялась его успокаивать.

Мартынов встал и почтительно склонил голову:

— Покорнейше благодарю за заботы, ваше превосхо­дительство! — Повернулся к Спылихину: — Здорово, боцман!

— Здравия желаю, вашбродие!

— Тебе все понятно? — опросил боцмана Завойко.

— Понятно, вашдиство!

Чего там не понять! У губернатора десять детей, младшему и года нет. Для такой оравы надо бы хоромы иметь побольше губернаторского домика. Камчатка. Здесь и губернатор немногим лучше боцмана живет.

Мартынов натянул на себя шубу.

«Возвращаясь однажды от заутрени, до меня дошел слух, что от г. губернатора приехал курьером адъютант его Мартынов. И действительно, проходя мимо дома боцмана Спылихина, увидели мы две нарты собак, по-видимому, приехавшия из дальней дороги. Легко пред­ставить себе нашу радость и ожидания. Многие из на­ших офицеров пошли тотчас к Мартынову». (Г. Н. То­карев. Описание плавания фрегата «Аврора» в 1853, 54, 55, 56 и 57 гг. Кронштадтский вестник, № 114, 1914).

Офицеры, бесцеремонно ввалившиеся в дом к боц­ману, увидели там его жену, хлопотавшую возле печки.

— Ш-ш-ш...— прошептала она.— Не разбудите его благородия. Спит он с дороги. Вон ведь какой конец отмахал!

Офицеры, несколько смущенные, слегка попятились.

— Ладно, боцманша,— так же шепотом ответил один из них,— скажи-ка, где твой-то?

— Должно, вот-вот от заутрени подойдет.

— А-а-а.. А что за гость к вам прибыл?

— Здравия желаю, вашискобродия!—почтительно подал знак о себе незаметно подошедший Спылихин.

Боцмана стали расспрашивать. Он отвечал сдержан­но и уклончиво. Одно, мол, известно ему — по важному делу приехал генерал-губернаторский адъютант, а по какому именно — не могу знать. В важности доставлен­ных распоряжений никто и не сомневался. Не пошлют же в такую пору из Иркутска экстренного гонца по не­важному делу. Чувствуя себя несколько обманутыми, офицеры вышли.

Подались они было к губернатору, но у дверей их. встретил ординарец и передал распоряжение Завойко! никому, ни по какому делу его превосходительство не беспокоить. Оставалось только строить предположения и ждать пробуждения Мартынова.

Завойко почти всю ночь просидел за привезенной Мартыновым почтой. Прилег под самое утро, но с рас­светом был уже на ногах. Он решил, чтобы назавтра, в воскресенье, покончить с торжественной частью полу­ченных распоряжений — раздать награды, а уж с поне­дельника приняться за главное, ради чего и прислали курьера. Прохаживаясь из угла в угол, он заглядывал в свои черновые записки и диктовал писарю:

— Следующий приказ. Какой номер. Девяносто ше­стой... Смотри, не перепутай... «Я покорнейше прошу гг. командующего 47-м экипажем, командира фрегата «Аврора» и медицинскаго инспектора Петропавловскаго морскаго госпиталя явиться ко мне завтра в 8 1/2 часов утра для принятия от меня орденов для возложения на гг. офицеров, показанных у сего в списке, а гражданским чиновникам явиться ко мне гг. Лохвицкому и Горемыкину. (Следует список)». (Приказ Камчатского воен­ного губернатора и командира Петропавловского порта № 96 от 5 марта 1855 года. ЦГАВМФ, ф. 906, on. 1, д. 32, лл. 48 об.— 50 об.).

Писарь не успевал. Завойко, однако, не раздражала его медлительность. Ожидая, пока писарь напишет оче­редную фразу, губернатор украдкой оглядывал самого себя. Он впервые надел контр-адмиральские эполеты, знаки ордена Станислава 1 степени, а самое главное— беленький Георгиевский крест 2 степени. Сразу три на­грады! Правда, Станислава и контр-адмирала могли бы и пораньше дать, когда утвердили в должности губер­натора. Тогда Завойко, хотя и не показал виду, но в душе обиделся, что его произвели не в адмиралы, а в генерал-майоры. Хотел даже выбросить давно приготов­ленные контр-адмиральские, с орлами, эполеты. Все же не выбросил. Правильно сделал. Где бы сейчас их мож­но было найти? С невольной улыбкой Завойко еще раз покосился на звезду и крест Станислава, на эполеты.

Увидеть нашейный крест Георгия мешал подбородок. Завойко опустил голову на грудь. Холодная эмаль кре­ста коснулась кожи. Губернатор спохватился — не за­мечает ли писарь его мальчишества? Нет, не заметил. Итак, шесть крестов молодым мичманам, недавним гар­демаринам и юнкерам. Повезло, очень повезло молодым людям! Приди вовремя приказ об их производстве в мич­мана, и не видать бы им солдатской награды. Влади­мира и Анну они в свое время получат, никуда они от них не уйдут. Теперь нижние чины. Восемнадцать кре­стов. Маловато... «Из присланных 18-ти знаков св. Геор­гия по разделу на команду фрегата приходится шесть, на команду 47-го флотского экипажа, писарей всех уп­равлений, Козаков и волонтеров — двенадцать крестов, и из двенадцати достаются пять, соответственно статута ордена, для отличившихся в моих глазах, а именно...

...Я прошу г. экипажного командира приказать рот­ным командирам сделать опрос товарищам вышепоиме­нованных людей и засвидетельствовать как ротным ко­мандирам, так и батарейным или партионным офицерам, соответственно статуту, могут ли вышеозначенные ниж­ние чины поддерживать честь ордена и не заметили ли оне в них каких-нибудь особенных проступков до при­нятия ими участия в деле. Также в то же самое время доставить ко мне списки с отметками отличия избран­ных как командира фрегата, так и экипажного команди­ра, также доставить мне список для раздачи денежной особой награды охотникам 17-ти человекам, которые так бойко выбежали вперед при моем вызове, чем и были отличены мною от остальных, думавших о них как о новичках!» (Приказ Камчатского военного губернатора и командира Петропавловского порта № 97 от 5 марта 1855 года. ЦГАВМФ, ф. 906, on. 1, д. 32, лл. 50 об.— 52 об.).

- Ну, вот, как будто подходим к концу. Пиши сле­дующий нумер. Да, маловато. Уже названо пять чело­век. Осталось семь. А ведь каждый батарейный коман­дир, каждый ротный, каждый партионный офицер назо­вет по два-три человека. Придется по каждому кресту решать, кому из пяти-шести человек дать его. Впрочем, в приказе ясно сказано. И командир фрегата, и коман­дир экипажа должны дать списки на указанное им число крестов. И не больше! Больше все равно не будет. «Поручаю г. командующему 47 флотским экипажем завтрашняго числа после обедни собрать всех команд нижних чинов при господах штаб-и обер-офицерах на площади в полной парадной форме в ружьями, принести на древке крепостной флаг и кормовой флаг с фрегата, я буду иметь счастье сам лично явиться к фронту по­здравить товарищей с монаршею милостями к нам и, соответственно статута кавалеров Георгия, роздать знаки ордена счастливцам нижним чинам, которые будут избраны». (Приказ Камчатского военного губернатора и командира Петропавловского порта № 98 от 5 марта 1855 года. ЦГАВМФ, ф. 906, on. 1, д. 32, лл. 53—53 об.). Продиктован, наконец, последний приказ, объявляющий о производстве офицеров порта, фрегата в следующие чины.

— Теперь живо послать за писарями на фрегат и в экипаж. Чтоб немедля переписали себе и тут же доложили командирам своим.

Явившиеся утром командиры фрегата и экипажа в ожидании губернатора спешно договаривались между собой.

— Я,—говорил командир фрегата Изыльметьев, — готов представить его превосходительству список на шесть человек. Но список сей составлен с некоторою поспешностью, а потому в безошибочности внесения нижних чинов в оный не могу быть вполне уверен.

— В том-то и суть дела! Когда бы я успел опросить всех офицеров, а равно и унтер-офицеров, коих это касается?

— Я готов высказать его превосходительству мнение, что усматривается некоторая поспешность в предположенном им на сегодня возложении знаков отличия на нижних чинов и особой надобности в которой не нахожу.

Вошел Завойко. Все встали. Поздоровавшись, губернатор пригласил присутствующих садиться и сразу при ступил к делу.

— С приказами моими, я полагаю, вы уже изволили ознакомиться. Приступим к исполнению. Прошу получить от меня кресты для господ офицеров и чиновников Прошу.

Губернатор быстро раздал заранее приготовленные знаки орденов и ленты.

— До обедни возложить сии знаки, согласно списка, изложенного в моем приказе. Теперь прошу дать мне описки избранных вами героев нижних чинов.

— Список вот он, ваше превосходительство. Позволь­те, однако, изложить свои соображения на сей пред­мет,— первым ответил командир экипажа.

— Излагайте.

Выслушав обоснование для отсрочки вручения кре­стов унтер-офицерам и матросам, Завойко задумался ненадолго.

— Нет, нет. Хотя вы и правы отчасти, но отсрочка никак не может быть допущена. А что думаете вы? — обратился он к командиру фрегата.

Изыльметьев выразил свое согласие с предложением командира экипажа. Завойко недовольно морщился. Мысль об отсрочке явно не нравилась ему. Но за срав­нительно короткое время знакомства с Изыльметьевым он не раз имел случай убедиться в разумности его со­ветов. Если Изыльметьев говорил, что вот это-де дурно, так оно и оказывалось. От командира экипажа можно и отмахнуться, а к Изыльметьеву следовало прислу­шаться. И все же отсрочка крайне нежелательна. Он по­вернулся к правителю канцелярии. Лохвицкий только и ждал этого.

— Ко мне этот вопрос прямого отношения не имеет, но если хорошенько его сообразить, то надобно бы со­гласиться с командующим экипажем. Сами изволите видеть, что, возможно, не во всех подробностях вос­становлены обстоятельства прошедших событий...

— Я вижу, что вы уже сговорились меж собой, — прервал Завойко. — Извольте, я соглашусь. Что тогда?

Тогда во всех отношениях польза, — ответил Изыльметьев. — Мы более точно изберем достойных, что самое главное. Кроме того, не столь уж весело наши дни здесь проходят. Сегодня день особенный — господа офи­церы получат награды. Пусть же и следующее воскре­сенье убудет таковым. Проведем церемониал вручения с наибольшим торжеством. Нельзя пренебречь возмож­ностью доставить всем впечатлительный день. Короче говоря, мною не усматривается никаких причин для поспешности.

Все закивали головами, подтверждая свое согласие со словами Изыльметьева, один Завойко недовольно хмурил брови. Немного помолчав, он махнул рукой.

— Согласен. Убедили. Сегодня мой приказ в исполнение не приводить. Относительно же поспешности вы не правы. Нужна поспешность. Более того — крайняя поспешность. Намеревался я уведомить вас позже, после всех торжеств, но объявлю сейчас. Господин есаул Mapтынов, адъютант генерал-губернатора, не одни награды привез. Вернее сказать, их он привез попутно. Главное же в привезенной им почте — повеление безотлагатель­но грузить все портовое имущество до последнего гвоздя на суда, и, как только возможность допустит, порт пере­везти во вновь предназначенное место.

Губернатор замолчал. Молчали и присутствующие, не решаясь задать сам собою разумеющийся вопрос о пункте нового предназначения.

— Вы хотите знать куда? Сие будет объявлено лишь с выходом в море. Ранее кому бы то ни было говорить не приказано. Засим, завтра с утра за работу. От зари до зари! Офицерам от своих мест не отходить! Предстоит нам почти годичную работу выполнить за один месяц. Исключительная требуется поспешность!

На утро следующего дня в порту закипели работы. «В воскресенье, на 4-й неделе, первое по приезде Мартынова, утром до обедни, офицеры наши собрались у капитана, который роздал присланные кресты. После обедни был завтрак у губернатора. В следующее воскресенье происходила раздача георгиевских креста— После обедни все пошли на площадь против казарм! 47-й (теперь 27-й) экипаж, команда фрегата были построены здесь под ружьем в каре, лицом в середину. Сперва отслужили молебен с водосвятием, освятили кресты, вызвали кавалеров на середину и началась раз-дача. Принесли кормовые флаги с фрегата и корвета и еще два знамя с казачьих полков, бывших некогда в Петропавловске, которые преклонялись над головою каждаго, на котораго сам губернатор надевал крест при команде «на караул» и музыке. После нас, 6 офицеров, украсилось 18 человек нижних чинов. Поздравления сыпались со всех сторон и было с чем». (Г. Н. Токарев. Описание плавания фрегата «Аврора» в 1853, 54, 55, 56 и 57 гг. Кронштадтский вестник, № 116, 1914).

После офицеров начали вызывать унтер-офицеров и матросов. Спылихин стоял, ожидая своей очереди. В мыслях вставали картины боев прошлого года...

«...вероятно, вы из газет знаете, что в Петр, порт приходила англо-французская эскадра из шести судов, имевшая 240 пушек и люди и до 3-х тысяч. А нас-то горсточка всего с ребятишками контанистами и всеми чиновниками и купечеством, которые стали все" под ружье и по силам своим действовали, было до 900 душ и всего по батареям и на одном фрегате всего 48 пу­шок. Неприятель осаждал с 18 числа августа по 25 все­ми своими силами. Наконец, 24 августа решительный приступ сделал, высадил вторично десант и всеми су­дами сбивал в то же время батареи и бомбандировал город. Я за расходом по батареям и другим расходам военным имел 230 оборванных измученных, как и я сам от бдения, день боремся, а ночью подчинять батареи и караулить. Явилось противу нас до 1/т. чистеньких сшегольеки одетых англичан и французов и с гордостью на сердце мечтали нас живьем взять (не преберу ума для чего они кандалы привозили с собою). Но нет, обману­лись — мы стали выдерживать страшный огонь, градом пули посыпались, казалось дни наши сощитаны...» (В. С. Завойко. Письмо Н. Е. Лажечникову. Щукинский сборник, вып. IX. М., 1910, стр. 332—333).

В день решающего штурма Завойко расположился возле порохового погреба. Вместе с ним находились и ближайшие его помощники. Несколько поодаль располо­жились назначенные ординарцами гардемарины и унтер-офицеры. Здесь же ожидал своей очереди и личный ре­зерв губернатора — десятка два гребцов губернаторско­го катера и рекрутов, а также единственная полевая пушка. Вначале здесь царило спокойствие, лишь со сто­роны города и из-за Никольской сопки доносились зву­ки пушечных выстрелов.

Закурив трубку, Спылихин подошел к пушке, чтобы переброситься парой слов с командиром расчета пяти­десятником Карандашевым. Карандашев, обладатель редкой силы, демонстрировал свои способности подчи­ненным. А разных штучек у него в запасе было не пере­честь... На этот раз он ограничивался забиванием гвоздей кулаком, что тоже приводило зрителей в восторг.

— Опять, Алексей, ты народ потешаешь?

— А! Здорово, Степан! А что? Разве плохо?

— Плохо, не плохо, а все-таки сражение идет. Не Время, небось, потехой заниматься.

— Брось, Васильич! Пушка у нас заряжена, рысаки наготове. Только нам скомандуй — мы тут же в нуж­ное место поспешим. А пока здесь без нас обходятся, можно и какую ни есть забаву придумать. А то ведь ждать-то больно тошно. Где-то там стреляют, а тут слышишь пальбу и думаешь: кто кого?

— А тебе об том думать нечего, — не согласился Спылихин, — ты знай свое дело. А для больших дум есть большие начальники.

— И то верно.—Карандашев и не собирался спорить.

На вершине сопки послышались громкие торжеству­ющие крики. Мелькнуло знамя или флаг. Вокруг зашле­пали пули. Опылихин поспешил к своим.

— Конец нам, поди, пришел, Степан Васильич! — почти выкрикнул ему старый сослуживец. — Глянь, англичанин на гору вышел. Теперь ему никакой оста-ковки нет... Пропадем!

— Дура! — степенно ответил Спылихин. — Двад­цать с хвостом лет в морской службе, а в настоящее мат­росское понятие так и не вошел. «Про-па-дем...» Тьфу! Мыслимое ли это дело? Сейчас его превосходительство дадут распоряжение... Видишь?

Завойко нервно выкрикивал ординарцам:

— Самым наипоспешнейшим образом! На словах — все пропало! Всех посылать в стрелки!

Боцман Шестаков, гардемарин Колокольцев и дру­гие побежали передавать приказание губернатора. Опы­лихин забеспокоился, что-то ему не понравилось в тоне приказаний Завойко. Но, не показывая виду, он успо­каивающе продолжал внушать товарищу:

— Сейчас вот прибегут с Кошки и с фрегата люди, навалимся разом и сомнем англичанина и француза. На своей, чай, земле стоим.

Он успокаивал, а сам думал, что, пока ординарцы добегут до Кошки, пока (прибегут оттуда стрелки, непри­ятели десять раз успеют опуститься с горы и передавить их тут, -как котят. А вот если бы...

— Ладно, кончай болтать! Меня, кажись, его превосходительство к себе требуют. Надо бежать, а то прогневается...

Опылихин резвой трусцой метнулся к Завойко. За­войко никого не собирался звать. Это боцман придумал сам себе в оправдание своей, как он считал, дерзости. Слыханное ли дело: боцман лезет с советом к губерна­тору!

— Изволили звать, вашдиетво?

— Да? Что? Тебе чего, Спылихин?

«...боцман Опылихин — он первый вызвал в охот­ники 17-ти человек броситься в центр неприятеля, растянувшагося по горе...» (Приказ Камчатского военного губернатора и командира Петропавловского порта № 97 от 5 марта 1855 года. ЦГАВМФ, ф. 906, on. 1, д. 32, л. 51).

Немного поколебавшись, Завойко решил:

— Иди! Да не мешкай!

— Ребята! — заорал Опылихин. — Гребцы и кто моей роты! За мной! Не выдадим!

Спылихин бежал к кустам у подножия горы. За ним дружно двинулись губернаторские гребцы. Немного суе­тясь, их догнали с полдюжины молодых матросов. Пе­ред тем, как исчезнуть в кустах, Спылихин приостано­вился и коротко разъяснил:

— Лезь на самый верх! Которые вниз навстречу идут — пропускай мимо! Прячься в кусты! Не отставай! Наверху всем быть в единое время! Пошли!

Последние слова слышались уже из кустов. Не щадя сил своих, ни ветхого казенного мундира, боцман упря­мо лез вверх. Судя по слышавшемуся с обеих сторон треску и тяжелому дыханию, так же решительно стре­мились к гребню и остальные. Впереди послышались не­понятные голоса. Опылихин стал выбирать кусты по­гуще, стараясь в то же время поменьше шуметь. Впро­чем, с бесшумностью ничего не получалось. Выручало то, что вражеские солдаты шумели ничуть не меньше. Возможно, что они слышали шум от движения группы Спылихина, но не обращали внимания.

Вот и вершина. Спылихин остановился, перевел дух, прислушался, а затем осторожно вышел на поляну.

— Эй, кто здесь есть? — тихонько окликнул он.

— Здесь мы, здесь, — ответили несколько голосов.

— Подходи ко мне! — распорядился боцман.

Смельчакам повезло. Они попали в просвет между двумя волнами десантников. Передовые группы, перева­лив гребень, уже начали спускаться к городу, а следую­щие подразделения только еще подходили к гребню.

Англичане и французы, не торопясь, вышагивали по узкой тропинке. Они не видели перед собой никакой опасности. Ведь впереди шли их соратники, и от них не было ничего тревожного. Да и о чем тревожиться, если победа казалась уже одержанной? Куда больше их бес­покоили высокий крутой обрыв слева да тяжелый подъ­ем к гребню. Для удобства многие закинули ружья на ремень.

Но что это за оборванцы вдруг появились между ку­стов? Откуда они взялись? Что им здесь надо? И почему у них ружья? Это русские солдаты?

— Целься! — прокричал команду Спылихин. Матросы вскинули свои кремневки.

— Пли!

Прогремел залп. Вряд ли хоть одна пуля попала в цель. Что можно было требовать от старых кремневок? Что можно было требовать от людей, только что вска­рабкавшихся с огромным напряжением сил на высокую гору? Не только руки, все тело дрожало от усталости. Где уж тут попасть? Слава богу, ни у одного осечки не было...

— Ура, братцы! В штыки! Ура-а-а...

— Ура-а-а-а-а...

Удивленные неожиданным появлением, ошарашенные залпом в упор, перепуганные бегущими со штыками на­перевес русскими матросами, первые ряды попятились назад. На тропе возникло замешательство. Сзади напи­рали, один толкал другого. Вот уже раздался крик мор­ского пехотинца, беспомощно балансирующего на краю обрыва. Он бросил ружье и попытался ухватиться за ближайшего солдата, чтобы не упасть в бездну на ост­рые полуприкрытые водой камни. Тот тоже бросил ружье, ударил по протянутым к нему рукам и отскочил подальше от обрыва. С душераздирающим воплем пе­хотинец полетел вниз. Остальные дружно повернули назад.

Несмотря на призрак суда и неизбежных после него трупов, развешенных на реях, ужас погнал матросов и солдат обратно. Теперь они уже разглядели, что перед ними нет и двух десятков бойцов. Появился стыд за минутную растерянность. Вперед, парни! Сейчас мы со­трем с лица земли эту жалкую кучку невзрачных лю­дишек!

Спылихин и его товарищи стояли молча. Все силы исчерпаны. Оставалось только упасть на свою землю, глядя в лицо врагу. Единственная удача, на которую можно рассчитывать,—падая, увлечь за собой и врага. Авось, получится... Эх, не сумели мы свое дело испол­нить, как следовало...

Еще несколько секунд — и оборвутся жизни собран­ных с разных сторон России мужиков... Красно-синяя шеренга уже подняла штуцеры к груди.

Вдруг в кустах у правого фланга шеренги послышал­ся нестройный шум. Его перекрыли звуки русского рож­ка, трубившего атаку. Дула штуцеров заколебались, го­ловы неуверенно поворачивались вправо... Боже! К рус­ским подошло подкрепление!

— Успели, сукины дети! — радостно выкрикнул Спылихин. — Наша берет! Ура-а!

Из кустов появился мичман Фесун с саблей в руке, за ним горнист, затем один за другим посыпались матросы-авроровцы. Выстрелив в толпу красных и синих мундиров, они бросались на них, выставив вперед шты­ки. Бросились вперед и спылихинцы.

Англичане и французы тоже стремились вперед. В первую очередь они хотели оторваться подальше от об­рыва, чтобы почувствовать себя поспокойнее. Где-то позади также послышались крики. Еще одна партия с «Авроры» вступила в схватку. Хотя в общей сложности на сопке набралось лишь немногим более полусотни петропавловцев, но, растянувшись по гребню, они про­изводили впечатление нескончаемого потока. Подоспели несколько камчадалов. Эти не стали ввязываться в свал­ку. Они аккуратно располагались за камнями, и, тща­тельно убедившись в своей безопасности от выстрелов, начинали спокойно выцеливать очередного. Приученные с детства беречь каждую крупинку пороха, каждый ку­сочек свинца, они били без единого промаха.

Несколько минут трудно было сказать, кто кого. Но, вот один солдат бросает ружье и бежит назад. Его при­меру следуют еще один, второй, третий... Наконец, вся колонна в панике бежит к шлюпкам.

«...и так, можно сказать, неприятель потерял созна­ние, был прижат на выдающемся в море мысе узкую площадку, откуда вследствие натиска наших штыков, спихивал своих товарищей с высоты 80 фут в морскую пучину, прикрывающую острые каменья у подножия утеса, и разбивались насмерть.

Тут, можно выразить, текла кровь ручьями с горы, так как ни один человек неприятельского десанта не со­шел с горы живой, все были перебиты и сброшены с высоты утеса, а катера неприятельские отошли от бере­га пустые, только по причине того, что недостало у нас зарядов». (Начало Амурского дела и воспоминания о событиях на Амуре и Камчатке во время Восточной войны (1853—1855 гг.), ЦГАВМФ, ф. 315, on. 1, д. 1680, лл. 69—69 об.).

— 47 экипажа боцман Степан Спылихин! На сере­дину!

Спылихин вышел на середину.

— Боцман Спылихин с семнадцатью охотниками за­бежал под горой навстречу неприятелю и, смело бро­сившись на него в штыки, наделал переполоху ему, тем самым задержав движение десанта, пока наши осталь­ные партии подходили. Молодец, боцман Спылихин!

Завойко приколол на грудь Спылихину беленький серебряный крест на черно-оранжевой ленте. Унтер-офицеры наклонили над ним флаги. Заиграла музыка. По команде взлетели на караул ружья.

Как в полусне, возвратился Спылихин на свое место. Раздача крестов продолжалась. Вызвали Карандашева.

— Пятидесятник Карандашев был в сражении ко­мандиром при полевом орудии. Он, тяжело раненный в руку, один вытащил наверх пушку, свалившуюся в ров, и выпалил по неприятелю. Выстрел был настолько удачным, что рассеял весь первый взвод колонны, ата­кующей батарею. Засим неприятель отступил и на этом участке. Молодец, пятидесятник Карандашев!

Да, не подкачал и пятидесятник! Потом вызывали матроса Сунцова из роты Спылихина, его земляка Абу-бакирова. Всех их Спылихин хорошо знал.

По окончании вручения крестов Завойко произнес краткую речь.

— Достойнейшие из нижних чинов удостоены почет­нейшей для русского воина награды — знака отличия военного ордена. Сия высокая награда дает им особен­ные льготы и преимущества. Со дня совершения подвига своего назначается им прибавка к жалованью в размере одной трети от такового, получаемого на день сверше­ния подвига. При увольнении в отставку — надбавка сия обращается в пенсию, получаемую пожизненно. На­гражденные освобождаются от телесных наказаний. При вступлении по увольнении в отставку в податное сосло­вие от податей они освобождаются и прочее, о чем вы можете прочесть в розданных кавалерам книжках со статутом ордена. Но, даруя вам такую награду, высшее начальство ждет от вас и в дальнейшем столь же рев­ностной и постоянно усердной службы, ждет образцо­вого примера для всех прочих нижних чинов. Впереди нас ждут новые дела. Каждый имеет случай отличить­ся и, подобно избранным ныне героям, также украсить­ся крестом. Ура кавалерам!

— Ура-а-а!..

— А теперь — обедать! После чего — гулять, петь песни, веселиться! Назавтра же, с зарей за работу!

Фронт распался. Матросы разбежались ставить ружья на места. Потом все вместе собрались за длин­ными столами. Небогатое было угощение: к обычной порции добавлено по фунту пирога, четверти фунта мя­са да чарка водки. Но и этого было достаточно, чтобы все закипело весельем.

Солнце спускалось все ниже. Вот-вот оно коснется вершин гор и скроется за ними. Спылихин и Каранда­шев брели по подтаявшему снегу на берегу губы. Им вдруг захотелось пойти на те места, где в прошлом, 1854 году громили захватчиков. С ними увязался и матрос Сунцов. Карандашев немного отстал. Спылихин и Сунцов остановились, поджидая его.

— Вот ведь какое дело, дяденька Спылихин, — ска­зал задумчиво Сунцов, — на самом ведь конце матуш­ки-России мы грудью стояли. А?

— Я тебе что скажу, — неторопливо ответил Спы­лихин, попыхивая трубкой. — Ты говоришь — конец. России здесь? Ан нет! Нет России конца и быть его не может! Не конец тут России, а самое начало. Только что с другой стороны. Ты сам прикинь, как оно выходит. Посылают, к примеру, из Кронштадта шлюп. Идет он мимо всяких разных чужих земель... Франция, ска­жем, попалась или там Англия... И все это земля чу­жая, а народ в ней не русский. Значит, идет шлюп мимо чужих земель и вдруг — на тебе — Камчатка! Опять Россия началась! А ты «конец».

Неправильное это у тебя понятие, совсем непра­вильное...

Карандашев, наконец, подошел к товарищам.

— Пошли, однако, обратно, а то скоро уж стемнеет...

Служивые, торопясь, побрели обратно.

«№,№ знаков отличия — 102497.

Звание, имя, фамилия и время награждения знака­ми, каких полков и команд — боцман Степан Спыли­хин.

За что пожалованы и с каких сведений внесены — за отличие, оказанное в 1854 году при отражении англо­французской эскадры от Петропавловскаго порта. Внес, с отн. Инсп. Д-та Морскаго Мин-ства от 19-го февраля 1860 г. № 2596 журн. 23 августа 1860 года.

Возвращение знаков и замечания — (не заполнена). (Список нижних чинов, имеющих знаки отличия военнаго ордена. Часть 22, №№ 100 000—102 999. ЦГИА, ф. 496, оп. 3, д. 760, л. 250 об.).

(1) Кошка — плетка.
http://flot.com/publications/books/new/nordost/1.htm

Экипаж боцмана Усова

1854 г.

"Неожиданно для союзников день закончился пленением русского портового бота, загруженного 4 тысячами кирпичей. Шел он из бухты Ягодная, и вражеские корабли были им приняты за эскадру Путятина, а недавняя перестрелка — за салют в ее честь. Старшим на боте шел унтер-офицер Усов, везший с собой жену-камчадалку и двоих маленьких детей. С ним были шесть безоружных матросов, среди них Семен Удалов, Кисилев, Зыбин и Ехлаков.

Когда на боте поняли свою ошибку и повернули на обратный курс, было поздно. Ветер стих, паруса заполоскали, а десять вражеских барказов под веслами, заполненные морскими пехотинцами, окружили бот со всех сторон.

Мичман Фесун записал у себя в дневнике: "Хотя жаль людей, попавших в плен, но нельзя было удержаться от смеха перед представившейся нам картиной. Семь катеров, держась в кильватер друг друга, вели на буксире бот. По бортам держались по катеру, и, наконец, все шествие замыкалось вооруженным барказом. На корме каждой шлюпки развевался флаг... Один из наших сослуживцев вполне справедливо заметил, что вся эта процессия походит на то, как мыши кота хоронили..."

Доставленные на флагманский фрегат пленные русские матросы отказались отвечать на вопросы; особенно дерзко вел себя Удалов. Моряков заковали в кандалы и посадили в трюм: город собирались взять и без их показаний".

Боцман Усов.

Виталий Тренев "Путь к океану"
Рассказ "Четверо матросов".

Авачинская и Ключевская сопки сияли на закате своими розовыми
снегами. Замершие воды Авачинской губы стекленели в неподвижности,
отливая перламутром. Противоположный берег как бы висел в воздухе,
отделившись от зеркальности вод.
На мысах и отмелях в окрестностях Петропавловска стучали топоры и
звучали голоса. Всюду было необычное оживление. Желтела земля в только
что отрытых насыпях, темнели плетеные туры батарей. Матросы с песней
тянули по песку на батарею тяжелые корабельные пушки. На плацу перед
губернаторским домом мичман флота обучал строевому шагу и ружейным
приемам волонтеров из чиновников. В порту стояли фрегат "Аврора" и
транспорт "Двина". На них было тихо и безлюдно. Все были на берегу, на
работах по постройке укреплений, и только часовые каждые полчаса
отбивали склянки да на мостиках виднелись скучающие фигуры вахтенных
офицеров.
В ожидании нападения соединенной англо-французской эскадры
гарнизон города, усиленный сибирским линейным полубатальоном,
прибывшим на транспорте "Двина", деятельно готовился к обороне.
Положение было очень неясно. Могло прийти еще подкрепление -
эскадра графа Путятина, состоявшая из парусных фрегатов, корветов и
паровой шхуны, но вернее было, что неприятель опередит их и будет
здесь раньше.
По бухте разносился равномерный стук уключин. Это бот Э 3 шел на
веслах к выходу в Авачинскую губу. Боцман Усов и три матроса
Камчатской флотилии 47-го флотского экипажа были посланы на нем за
кирпичом в Тарьинскую губу. Переночевав там, они должны были на
рассвете идти обратно с полным грузом.
Боцман Усов, коренастый, могучий старик с седыми баками,
перешибленным носом и острыми серыми глазами под лохматыми бровями,
уже давно служил на флоте. Матросы Попов, Бледных и Удалов - много
моложе. Удалов, румяный, с русым чубом и веселыми синими глазами, был
общий любимец и баловень всего экипажа; даже суровый Усов
снисходительно относился к шуткам, не щадившим и его почтенную особу.
Старый боцман ценил в Удалове лихого моряка.
Сейчас Удалов испытывал терпение старого служаки и свою
собственную судьбу: он бился об заклад с Сидоренко, унтер-офицером с
"Авроры", на штоф водки, что в течение трех дней будет величать
старика "дядя Усов" вместо "господин боцман" и что тот не отвалит ему
за это линьков.
Утренний ветерок тянул порывисто, но слабо. Тяжело груженный бот,
кренясь под ветер, разваливая тупым носом гладкую воду, неторопливо
бежал по спокойной воде Тарьинской бухты. Медленно отодвигались
берега, и все шире и просторнее открывался проход на главный рейд.
- Смотри, ребята! - сказал Бледных, сидевший на баке.
Из-за мыса один за другим открывались корабли. Они были еще
далеко, почти на середине рейда; на белых бортах темнели шахматные
квадраты закрытых пушечных портов. Неподвижно высились просушиваемые
паруса, далеко отражаясь в зеркальной воде. Курс бота лежал прямо на
эскадру, и громады белоснежных пирамид росли на глазах.
Изуродованное лицо Усова стало серьезным, и он, хмуря седые
брови, внимательно вглядывался в силуэты судов, твердо сжимая румпель
жилистой корявой рукой.
- Цельная эскадра, - продолжал Бледных. - Вон корвет. Вон еще
корвет! А это фрегат, - здоровый, поболе нашей "Авроры" будет. А вон
еще фрегат, поменьше... А тут, гляди, шхуна, барк... (Корвет -
трехмачтовое военное судно с открытой батареей.)
- Бриг это, - поправил Удалов.
- Верно, бриг, - согласился Бледных.
- А вон еще корвет, - сказал Попов. - Чего же это, неприятель,
что ли, а?
- Может быть, - сказал Усов и до боли стиснул челюсти.
Матросы нахмурились.
На палубах брига и корвета можно было разглядеть людей, не спеша
заканчивающих утреннюю уборку. Флагов еще не было ни на одном корабле.
- Нет, ребята, - уверенно сказал Удалов, - это нам подмога
подошла. Гляди, все тихо да мирно. Ни пальбы, ни тревоги. Ишь паруса
сушат. Наши корабли.
- А салюта почему не слыхать было? - с сомнением сказал Усов.
- Эвона! - засмеялся Удалов. - Из-за сопки не доносит, звук
стороной идет. Намедни, как мы за кирпичом ходили, на "Авроре"
артиллерийское ученье было, а мы не слыхали...
- И то... - кивнул головой Усов, не отрывая своих маленьких глаз
от эскадры, которая действительно имела мирный вид. - Однако надо
круга дать, - сказал старик, отводя румпель. - Не ровен час,
неприятель.
- Дядя Усов, идем прямо! Охота взглянуть поближе - может, новости
какие узнаем, дядя Усов, - улыбаясь, попросил Удалов.
- Я те не дядя, а господин боцман! - обрезал его старик. - И
непрошеными соваться нечего, как раз под беду попадешь.
- Да нет, видать, верно наши. Вон, гляди, с русленей рыбу удят. -
Бледных указал на корвет, где действительно несколько человек удили,
ловко выхватывая из воды сверкающую, как солнечный зайчик, рыбу.
(Руслени - площадки по бортам парусного судна, служащие для отвода и
укрепления вант.)
Всем четверым это мирное занятие показалось на столько
неестественным для неприятеля, пришедшего штурмовать крепость, что они
переглянулись с облегченной улыбкой.
- А что будет? - вкрадчиво сказал Удатов. - Пройдем кабельтовых в
трех, если наши - подойдем, а если чего другое - мы завсегда под
парусом убежим, пока они спустят шлюпки.
- Да нет, какой неприятель, наши это! - уверенно сказал Попов.
Усов, не глядя на товарищей, потянул румпель на себя, и суденышко
легло на прежний курс. Все четверо молча смотрели на приближающиеся
корабли.
Там, видно, заметили бот. На палубе брига и корвета, стоящего
чуть поодаль, поднялось движение.
- Братцы, - упавшим голосом сказал Бледных, - матросы-то одеты не
по-нашему!
- Ворочай обратно, дядя Усов! - крикнул Удалов, хватаясь за шкот.
Старик быстро переложил руль, парус зашумел, бот, перевалившись
на другой борт, стал описывать дугу по гладкой воде. На бриге и
корвете поспешно опускали шлюпки. У борта брига, поднимаясь к реям,
всплыло белое облачко, гулкий гром прокатился по глади залива, и ядро,
не долетев, взбросило в воздух зеленовато-белый столб воды.
- Садись по веслам, ребята! - Усов озабоченно взглянул на парус,
заполаскивающий под неверными порывами утреннего ветра.
Матросы кинулись по банкам, длинные весла вспенили воду, но
перегруженный бот почти не прибавил ходу. Между тем четыре шлюпки и
баркас, полные вооруженных людей, отвалили от брига и корвета. Мерно и
сильно взмахивали весла, легкие судна заметно приближались. Бледных,
Удалов и Попов наваливались на весла, но неприятельские шлюпки
настигали. Старый боцман бросил руль, поднялся на ноги, опустив
широкие плечи, снял с себя бескозырку и низко наклонил седую голову.
- Простите, братцы! - хрипло сказал он. - Погубил я вас за ништо,
старый дурак!
- Навались, навались, может, уйдем, - задыхаясь, сказал Удалов.
- Где там! - Попов бросил весла и махнул рукой.
Старый боцман перекрестился, надел бескозырку и молча стал
прикидывать на руке кирпич.
- Господин боцман, - неверными губами пробормотал Попов, -
сдаваться надо. Его ить сила, а мы безоружные... Подушит, как котят...
- А присягу ты принимал? - спросил с усмешкой чуть побледневший
Удалов, беря в каждую руку по кирпичу.
- Встретим их, ребята, по-флотоки! - сказал Усов, становясь лицом
к врагу и повернув к товарищам широкую спину в черном бушлате.
Неприятельские шлюпки шли, как на гонках.
Впереди летела шестерка с брига. На носу стоял с ружьем наперевес
здоровенный смуглый парень с красной повязкой на черных кудрях и два
матроса в бескозырках с алыми помпонами. Шлюпкой правил стоя сухопарый
лейтенант с узким желтым лицом. Придерживая ногами румпель и
пригнувшись вперед, покачиваясь в такт толчкам весел, он, подняв дулом
кверху пистолет, кричал звонким голосом:
- Ne tirez pas, mes braves! Ne tirez pas! Il faut les prendre
vivants!. (Не стреляйте, ребята, надо их взять живыми!)
- Ca va, mon lieutenant! - отвечал матрос с красной повязкой на
голове. (Ладно, господин лейтенант!)
Шлюпка, лихо разворачиваясь, подходила вдоль борта.
- Вот мы их и подшибем, - сквозь зубы сказал Усов, и с силой
пущенный кирпич, загудев, полетел в голову черноволосому.
К счастью для него, кирпич только вскользь задел его по черепу.
Но сила удара была такова, что моряк, выронив ружье, без звука
кувырнулся в бот.
- A, vieux chameau! - закричал лейтенант и выстрелил в боцмана.
(А, старый верблюд!)
Пуля оторвала кусок уха, седые бакенбарды старика залились
кровью.
- Вот тебе за дядю! - И кирпич, брошенный Удаловым, угодил прямо
в грудь лейтенанту.
Ноги его мелькнули в воздухе, раздался всплеск. Двое гребцов
сейчас же бросились за ним в воду, остальные прыгнули в закачавшийся
бот. Там вспыхнула жаркая, неравная рукопашная схватка. Удалов, боцман
и Бледных, выпустив свои "заряды", отчаянно дрались кулаками, но силы
были слишком не равны. Одна за другой подваливали шлюпки, и скоро все
четверо русских моряков были связаны, спеленаты, как младенцы, и
положены на дно двух шлюпок с брига "Obligado". Бот взяли на буксир, и
флотилия пошла к кораблям. Мокрый лейтенант, воинский пыл которого
после купанья значительно остыл, правил шлюпкой, где лежали Удалов и
Усов с залитым кровью лицом. Но и победители, однако, почти все были
покрыты синяками, а двое прополаскивали разбитые зубы морской водой.
Удалов, лежа на дне, отдышавшись после схватки, сосредоточенно
уставился на курчавого смуглого матроса, на красной повязке которого
темными пятнами проступала кровь. Болезненно морща красивое лицо, он
то и дело смачивал голову водой.
- Мусью, а мусью! - обратился к нему Удалов.
- Oui? - вежливо обернулся тот.
- Как угощенье-то, по вкусу ли? - озабоченно спросил Удалов,
кивая подбородком на его голову.
Тот недоумевающе поднял брови.
- Бламанже-то, бламанже рюс, са ва? Бьен? - усмехаясь, продолжал
Удалов. - Закусон, значит, как оно, бьен?
- C'est ca?* - догадался француз, указывая на свою рану. - Merci,
vous etes bien aimable. Je me suis regale de votre bonne chere. Etes
vous content pour votre part?** *Вот это? ** Спасибо, это очень
любезно с вашей стороны. Я в восторге от вашего угощения. А вы, мсье,
сами довольны?)
И, добродушно смеясь, француз указал на затекший глаз Удалова.
Тот фыркнул.
- Дя, а дя! - давясь смехом, повернул Удалов голову к боцману. -
А ведь понял! Здорово я могу по-ихнему? Понял ведь! Угостили, говорит,
мерси, рыгале от вашего угощенья напало, а?.. Обходительный народ!
- Да побойсь ты бога, ирод! - прохрипел старик. - Везут его, как
свинью связанную, а он смешки строит.
Русских моряков привезли на бриг и, развязав, отвели в каюту. Там
их заперли и к дверям приставили часовых. В тесной каюте было темно,
иллюминатор был закрыт по-штормовому.
- Чего с нами сделают, господин боцман? - робко, шепелявя,
спросил Попов. В свалке ему выбили два зуба.
- Чего бог даст, заячья твоя душа, - отвечал старик.
Попов виновато опустил глаза и покраснел.
- Так ить его сила, а мы безоружные, - пробормотал он снова.
- Вот что, ребята! - внушительно сказал боцман. - Что бы там ни
было, присягу не забывать! Ежели насчет крепости и прочего спрос
начнут, отвечать всем в одно: служили, мол, на дальнем кордоне и знать
ничего не знаем. Только-де знаем, что большой силы сикурс должен в
Петропавловск подойти. Понятно?
- Понятно. Не подкачаем, дядя Усов, - за всех отвечал Удалов.
- То-то, понятно, шалопут! Счастье твое, что тебе неприятель рожу
поуродовал, а то всыпал бы я тебе за "дядю".
- Я ведь шутейно, - сказал Удалов и фыркнул. - Оно и вас,
господин боцман, бог счастьем не обошел, - не удержался он.
Боцман сердито нахмурил брови, но в это время дверь в каюту
отворилась и вошли офицер и два матроса. Судя по бинтам, ящику с
медикаментами, тазу и кувшину с водой, это был врач. Он перевязал
Усова, дал примочек остальным.
После этого русских моряков возили на фрегат "La Force" для
допроса к адмиралу, но никаких показаний, кроме тех, о которых они
условились заранее, от них не получили.
Вечером пленным дали ужин и по кружке вина, а после вечерней зари
им сделал поверку лейтенант, захвативший их в плен. Он вошел в каюту в
сопровождении двух вооруженных матросов, которые, не помещаясь в
каюте, стали в дверях. Один из них приподнял над головой фонарь.
Лейтенант держался рукой за грудь и изредка сплевывал в белый платок.
- Видать, и на этого рыгале напало, - подмигнул Удалов.
Пленные засмеялись, а лейтенант сердито посмотрел на Удалова и,
обернувшись к караулу, спросил:
- C'est lui qui m'a frappe? (Это он меня ударил?)
- Oui, mon lieutenant, - сказал один из матросов. (Да, господин
лейтенант.)
- Mauvais sujet, - сказал лейтенант, сердито пригрозив Удалову
пальцем. (Негодяй!)
Пленные улеглись, но ночь прошла беспокойно. Хныкал и стонал
Попов, и метался старик Усов. Рана начала сильно его беспокоить. В
полузабытьи он попросил пить, и Удалов на своем удивительном
французском языке сумел объяснить часовому, в чем дело. Тот по его
просьбе принес целый анкерок холодной пресной воды.
Спать Удалову не хотелось. Он лежал в темноте, закинув за голову
руки, и мысли его были на пятой батарее, которую он строил до своей
несчастной поездки за кирпичом. "Не спят небось, сердешные, - думал он
про товарищей по экипажу. - Начеку, завтра бой... А я уж отвоевался".
Он представил себе, с каким тревожным чувством слушают его товарищи
бой склянок на неприятельской эскадре.
Усов в темноте потянулся за водой и, видно, неловко повернувшись,
глухо застонал.
- Стой, дядя Усов, я помогу, - шепотом сказал Удалов и, напоив
боцмана, подсел рядом. - Мозжит ухо-то? - сочувственно спросил он.
- Не в ухе дело - в голову стреляет, аж в щеку да в плечо отдает,
- сердито сказал старик.
- А ты холодной водой. Вот постой...
Удалов снял с себя фланелевку, смочил ее из ковша и, отжав, стал
прикладывать к незабинтованным местам на голове боцмана.
- Так будто облегчает, спасибо, - тихо оказал старик. - Да ты,
парень, ложись. Ай не спится?
- Не спится... Смех смехом, а обидно, дуриком влетели, как кур во
щи. Ребята завтра бой примут, на смерть пойдут...
- Не говори ты мне! Двадцать лет боцманом, тридцать пять лет во
флоте, два раза кругом света ходил, а тут оплошал!
Старик заволновался, привстал, но боль резнула его через всю
левую часть головы, и он глухо за стонал.
- Лежи, господин боцман, - ласково сказал Удалов. - Не бунтуйся.
Твоей вины тут нету. Кто виноват, что ветер упал? Никто. А наши, я так
считаю, что спуску неприятелю не дадут, а?
- Его превосходительство адмирал Завойко - он орел, он могет. А
особливо господин капитан Изыльметов, - хрипло сказал старик,
успокаиваясь. - А ребята, известно, при оружии и артиллерия.
- Будь у нас топоры, мы бы тоже зря не дались.
Разговор замолк. Боцман забылся и во сне глухо стонал. Угомонился
Попов, и давно на всю жилую палубу храпел Бледных... На другое утро
все четверо проснулись в подавленном настроении. На судне после
утренней уборки была необычная суета. Около восьми часов послышалась
орудийная стрельба, которая длилась несколько часов. Было ясно, что
происходило сражение. Пленные мучились неизвестностью. Боцман молился
"о даровании победы и посрамлении супостатов". К концу дня сражение,
видно, утихло. Бриг не принимал в нем участия.
Вскоре по окончании стрельбы дверь открылась, и в каюту,
улыбаясь, вошел черноволосый парень, голова которого на этот раз была
не в красной повязке, а просто забинтована.
- Alors, comment ca va? - обратился он к Удалову. - Voila une
petite chose pour vous. Tout de meme nous ne sommes pas des sauvages
qui mangent leurs prisonniers, - сказал он и протянул две пачки
табаку. (Ну, как дела? Вот одна штучка для вас. Все же мы не дикари,
которые едят своих пленных.)
- Бусурман, а совесть имеет, - снисходительно сказал старый
боцман, узнав, что находится в пачках. - Спроси его, парень, чем
кончилась баталия, - обратился он к Удалову, с полным доверием
относясь к его лингвистическим способностям.
Это поручение не затруднило матроса.
- Эй, мусью, - сказал он, - пальба-то, пальба - бум! бум!
Преферанс чей, а? Наша взяла ай нет! Преферанс виктория, значит, чья?
Француз напряженно вглядывался, стараясь понять, затем вдруг
улыбнулся и закивал головой.
- Се combat, voyons. Sans resultat. C'est un assault
preliminaire. Ce n'est pas une attaque generale. (Ну как же, это
битва. Битва без последствий. Это предварительная схватка, а не
генеральная атака.)
- Ага, понял, - сказал Удалов, внимательно следивший за губами
француза. - Артиллерийский, говорит, был бой, без результата. Генерал
хотел в атаку идтить, да не вышло.
Не очень удовлетворенный своим переводом, Удалов помолчал и
добавил:
- А какой такой генерал, хрен его знает.
Узнав, что атака неприятеля на этот раз не удалась, пленные
повеселели.
Прошло еще два дня.
Усов был тяжело болен, рана его воспалилась. Остальные стали
привыкать к своему положению. Попов, по целым дням не слезавший с
койки, томился опасениями за свою судьбу и дурными предчувствиями.
Бледных раздобыл при помощи Удалова свайку и кусок каната, распустил
его на пряди и плел веревочные туфли. Они имели большой успех у
команды брига и приносили доход, а когда Удалов предложил товарищу
вплетать узором разноцветные ленты, туфли приобрели совсем щегольской
вид, и спрос на них появился даже со стороны офицеров.
Жалея старого боцмана, Удалов часто присаживался возле него и
отвлекал его внимание от боли разными историями, сказками и
матросскими прибаутками, которых он знал неисчислимое количество.
Порою он болтал на своем "французском" языке с матросами из команды
брига, приходившими в качестве заказчиков к Бледных. Особенно частым
посетителем был курчавый матрос - тот, кто принес табак. Его звали
Жозеф. Удалов делал во французском языке большие успехи. Природная
сообразительность и музыкальный слух сослужили ему в этом деле хорошую
службу.
Вечером 23 августа пленные узнали от Жозефа, что назавтра
назначен штурм Петропавловска.
Еще было темно, когда на судах всей эскадры заиграли горнисты и
послышалось пыхтение парохода "Вираго", гулко разносящееся по воде.
Усов завозился на своей койке.
- Дать чего, дядя? - спросил Удалов.
- Нет... - хрипло отвечал старик. - Молитесь, ребята, видно,
штурм начинается.
С рассветом началась сильная канонада, и можно было расслышать
всплески русских ядер, падавших в воду неподалеку от брига.
Час шел за часом, жаркая пальба не прекращалась, и пленные
томились в неведении - что же происходит?
Озабоченные часовые ничего не отвечали на вопросы Удалова, да и
знали-то они, впрочем, немного. Чем дальше, тем больше нарастало
волнение Усова и Удалова. Попов заснул на своей койке, а трудолюбивый
Бледных принялся за свое плетение. Удалов стоял у закрытого
иллюминатора и, припав к нему ухом, старался по звукам стрельбы
определить положение.
- Вот наши бьют, а это погромче - видать, с ихних фрегатов... А
это с "Авроры", уж это я точно знаю, этот звук я знаю! - говорил он.
Выходило, что "Аврора", "Двина" и русские батареи успешно
обороняются. Новые часовые, сменившие прежних, сказали, что готовится
десант, и скоро артиллерийская пальба еще больше разгорелась и в
грохоты и раскаты артиллерийских залпов вплелась дробная россыпь
ружейной перестрелки. Удалов, не в силах сдержать волнение, заметался
по тесной, полутемной каюте и наконец, бросившись на свою койку,
замолк. Боцман приподнялся на локте, стараясь вслушаться в звуки
стрельбы. Бледных оставил свою работу и поднял на товарищей
встревоженное лицо.
Пушки умолкли. Около часу, то нарастая, то затихая, продолжалась
ружейная трескотня. Но вот наступила тишина.
- Кончилось будто, - сказал Бледных и вздохнул тяжело. - Ужели
одолели наших, а, ребята?
- Не может этого быть! - сердито буркнул боцман.
Удалов молчал, чутко прислушиваясь к звукам, доносящимся извне.
- Да ведь и то, у него - сила! - продолжал Бледных. - Два
фрегата, три корвета, бриг, пароход... Небось больше двухсот пушек, а
у нас "Аврора" - и все... "Двина" - транспорт, о чем говорить?
- Ребята, на берегу "ура" кричат и музыка!.. Ей-богу! - крикнул
вдруг Удалов и, сорвавшись с места, бросился к иллюминатору и припал к
нему ухом.
Бледных и Усов, приоткрыв от напряжения рты, молча смотрели друг
на друга, прислушиваясь. Слабо доносились раскаты "ура" и звуки
музыки.
- Ура! Отбили штурм! Ура, ребята! - закричал Удалов так громко,
что Попов, проснувшись, испуганно сел на койке, а часовые сердито
застучали в дверь. Боцман и Бледщых истово перекрестились.
Скоро к бригу подошли шлюпки, раздались стоны раненых. По
расстроенному и сердитому виду часовых пленные убедились, что Удалов
был прав.
Штурм Петропавловска был блистательно отбит немногочисленным
русским гарнизоном.
Неприятельская эскадра простояла в Авачинской губе еще два дня,
хороня убитых и исправляя повреждения на судах. Не делая больше
попыток овладеть крепостью, соединенная эскадра утром 27 августа
подняла якоря и вышла в море.
На походе режим для русских моряков был смягчен, и большую
половину дня им разрешили проводить на палубе, для чего было отведено
специальное место между двумя пушками. Усов начал поправляться, но был
еще слаб, а кроме того, он как-то необыкновенно упал духом. Плен,
болезнь, все несчастья, свалившиеся на него и его товарищей, тяжело
повлияли на душевное состояние старого моряка. Во всем случившемся он
винил одного себя, очень страдал от этого, и в ослабевшем и обмякшем
молчаливом старике трудно было узнать прежнего лихого боцмана и
"командера".
Вместо него в маленьком мирке русских моряков самым влиятельным
стал теперь Семен Удалов. После поражения эскадры под Петропавловском
прежнее неукротимое, веселое, жизнерадостное состояние духа вернулось
к нему. К старому боцману он относился бережно и внимательно, не
поддразнивая его, как раньше, и называя не иначе, как господин боцман.
Первые дни, когда ослабевшему от болезни Усову трудно было взбираться
по крутому трапу на палубу, он втаскивал его туда на "горбе", несмотря
на негодование и гнев почтенного старика, не привыкшего к таким
нежностям. На палубе обычно было ветрено и сыро, но за пушкой можно
было укрыться. Усов сидел всегда молча, насупив седые брови, и курил
свою неугасимую трубку, изредка тяжело вздыхая. Попов или спал,
свернувшись, как кот, или, опершись о высокий борт и поплевывая,
поглядывал то на низкое серое небо, то на темные крутые волны, быстро
бегущие наперегонки с бригом.
Бледных прилежно и неутомимо работал, а Удалов или мастерил
что-нибудь при помощи матросского ножа, вроде кузнеца и медведя,
бьющих по наковальне, или же, собрав вокруг себя кружок подвахтенных
матросов, упражнялся в познании языка, заставляя покатываться со смеху
и веселых французов и своих более серьезных соотечественников. Он
быстро приобрел популярность и общую симпатию, начиная от капитана
брига, купившего у него кузнеца и медведя за пачку табаку, и кончая
коком-марсельцем. Особенность говора этого провансальца он быстро
уловил своим музыкальным слухом и ловко копировал его, ко всеобщему
удовольствию.
Только старший офицер, лейтенант, не обращал на него внимания,
холодно глядя поверх головы, если Удалов попадался ему на глаза. Он не
мог позабыть своего купанья в студеных водах Авачинской губы.
Однажды в довольно свежую погоду бриг ходко шел в полветра,
кренясь и осыпая брызгами с бака прикорнувших у русленей матросов.
Вдруг вахтенный начальник отдал команду, боцман засвистал в дудку,
вызывая подвахтенных на палубу. Вахтенные бросились к брасам, чтобы
уменьшить площадь парусов. С севера заходил шквал с дождем.
При звуках аврала Усов поднял голову. Загоревшимися глазами
глядел он на работу матросов и так насасывал трубку, что от нее искры
летели, как от паровоза.
Удалов, Бледных и Попов тоже встрепенулись. Курчавый Жозеф,
вылетевший из люка на палубу, на ходу обернулся и крикнул, улыбаясь:
- II faut se rechauffer un peu!* - и, как-то поскользнувшись
(бриг качнуло на зашумевшей большой волне), он плечом со всего маху
стукнулся о высокий борт; лицо его искривилось, но он устоял на ногах
и ринулся вверх по вантам, крикнув: - Са va, mon vieux!** (* Нужно
немного погреться! ** Ничего старина!)
- Всыпал бы я тебе с дюжину, чтобы не зевал во время аврала! -
буркнул Усов.
- Хорошо, да не по-нашему, - сказал Удалов, глядя на работу
матросов.
Усов только иронически ухмыльнулся.
В это время у Жозефа, не на шутку зашибшего руку, порывом ветра
вырвало угол марселя. Парус, грозя разорваться на клочки, гулко
захлопал. Капитан, вцепившись в поручни, заорал на матросов,
французский боцман кинулся с полубака к мачте, но его опередил Удалов,
кошкой взлетевший по вантам и побежавший по рее. В несколько секунд
марсель был усмирен. Усов, не отрывавший глаз от товарища,
удовлетворенно крякнул и глянул в сторону мостика - знай, мол, наших,
а Удалов, кончив дело, так же лихо спустился на палубу и присел к
товарищам как ни в чем не бывало, лишь слегка запыхавшись. Капитан в
рупор крикнул что-то французскому боцману, и тот, козырнув, кинулся к
пленным.
- Семен, к капитану! - крикнул он Удалову.
- Эх! Небось чарку поднесут! - с завистью сказал Попов.
- И стоит того! - оборвал его Усов. - А ты бы вот больше жиры
належивал, лежебока!
Капитан поблагодарил Удалова и приказал выдать ему вина.
После недолгой стоянки в Калифорнии бриг пошел зимовать на
Сандвичевы острова. Переход длился семнадцать дней. После холодных
осенних шквалов в северной части Тихого океана здесь была благодать,
но тем не менее и тут бриг поштормовал. Пять дней люди ни разу не
ложились сухими, не спали больше двух часов подряд и не имели горячей
пищи. Ветер стих внезапно, к вечеру, однако бриг всю ночь мотало на
могучей океанской волне. В кубрике было сыро, но люди спали, как
сурки, не обращая на это внимания. За день судно вышло из штормовой
полосы и, окрылившись всеми парусами, ходко шло, чуть кренясь под
ветер и с шумом разваливая на две волны гладкую, как жидкое зеленое
стекло, воду. Солнце склонялось на запад. Высохшие за день паруса
порозовели, и вдали, над жемчужным простором, встали на небе розовые
облака. Удалов, стоя у бушприта, смотрел вперед. Жозеф, вахтенный на
баке, указал ему на облака:
- La terre! Les iles de Sandwich! (Земля! Сандвичевы острова!)
Поздно ночью раздалась команда, загремела якорная цепь, и бриг
остановился, как казалось, у самого подножья темной, нависшей над
судном горы. Над горою дрожали и переливались крупные, яркие звезды.
Веяло сладкими, пряными ароматами. С берега доносились пение и томный,
ноющий звон какого-то струнного инструмента.
- Пахнет, как в церкви: ладаном и горячим воском, - тихо сказал
Удалов. - А звезды - как свечи... Хорошо на свете жить, дядя Усов!
Оживившийся и как бы помолодевший, боцман широкими ноздрями
перешибленного носа жадно вдыхал в себя ароматы.
- А на берегу, брат, - восхищенно сказал он, - этой самой
пальмовой араки пей - не хочу. Ну конечно, и джин английский
соответствует. Всякой этой фрухты - и не поймешь, откуда она родится.
Иная вся, как еж, в иголках, а расколешь - внутри половина лед,
половина мед. Народ тут - канаки называемый. Между прочим, по пояс
нагие ходят, а ничего, народ хороший, смирный.
- Не пустют нас на берег, - тоскливым голосом сказал Попов. - Не
пустют. А уж тошнехонько на судне!
Опасения его оправдались. Утром, в то время как вахту, к которой
приписаны были русские моряки, отпустили на берег, пленные остались на
борту. Старший офицер, желчный и злопамятный человек, заставил всех
четверых отбивать ржавчину с якорной цепи.
Расположившись в тени поднятого кливера, они неистово стучали
молотками.
Днем к бригу подошла шлюпка с береговыми офицерами. Поднявшись на
мостик, офицер объяснил, что прислан с просьбой дать имеющихся на
борту военнопленных для работ на берегу: там, ввиду возможного
неожиданного нападения русской эскадры, строится форт и нужны рабочие
руки.
- С удовольствием, - отвечал старший офицер, - возьмите их,
сделайте одолжение. Я сам не знал, чем их занять на борту, а они народ
ненадежный, того и гляди сбегут, предупреждаю вас. Особенно один -
Семен, отчаянная голова. Позвать сюда русских! - крикнул он вниз.
Через несколько минут все четверо стояли на палубе перед
мостиком.
- Вот они, - сказал лейтенант.
- Здоровые ребята, - одобрительно отозвался офицер.
- Пойдете на берег с господином офицером и будете работать на
постройке форта! - крикнул им вниз лейтенант. - И чтобы работали на
совесть! Построже с ними, - обернулся он к офицеру.
Освоившийся с языком Удалов понял смысл фразы, а слова "форт" и
"работать" были понятны и остальным. Удалов нахмурился и глянул на
товарищей.
- Не годится дело, - вполголоса сказал он. - Форт строить велят.
Ведь это против наших.
Старый боцман сдвинул седые брови.
- Не годится! - подтвердил он. - Так и скажи ему, собаке: мол,
крепость строить не хотим.
- Так, ребята? - спросил Удалов.
Бледных молча кивнул головой.
Удалов шагнул вперед и сказал, подняв голову и глядя на мостик:
- Форт работать нет! Не хотим!
- Что?! - изумился лейтенант, оглядываясь на офицера.
- Не хотим! - повторил Удалов и, обернувшись к товарищам, сказал:
- Садись, ребята, на палубу, нехай видит, что мы всурьез! - И он сел,
по-турецки скрестив ноги.
Остальные последовали его примеру.
- Ах, канальи! - рассвирепел лейтенант. - Взять их сейчас,
поставить на ноги!
С десяток матросов кинулись поднимать с палубы пленных. Поднялась
возня, раздалось фырканье, добродушный сдержанный смех. Смеялись и
французы и наши. Поднять русских матросов никак не удавалось. Те, как
параличные, подгибали ноги, валились на палубу.
- Это заговор, господин лейтенант, - с чуть заметкой улыбкой
сказал приезжий офицер.
- Ах, канальи! Я их проучу! - Лейтенант закусил тонкие губы. -
Принести железа - и кузнеца сюда!
Русские моряки были закованы в цепи и посажены в карцер на хлеб и
воду.
Пленных продержали в кандалах два дня.
После этого случая пленные все время оставались на корабле, и
старший офицер еще суше и неприязненней относился к ним.
Зима в этом благодатном климате прошла быстро, и в конце марта
союзная эскадра стала готовиться ко второму походу на Камчатку.
Общественное мнение союзных держав было оскорблено поражением,
понесенным сильною эскадрой союзников при попытке овладеть
Петропавловском, гарнизон которого был немногочислен и плохо вооружен.
На этот раз силы неприятеля были значительно увеличены. На
Камчатку шло пятнадцать боевых кораблей с общим количеством артиллерии
до четырехсот пушек. Два вооруженных парохода были отправлены вперед,
чтобы нести дозорную службу у берегов Камчатки.
Однажды по всей эскадре засвистали боцмана, люди пошли ходить
вокруг кабестанов, корабли оделись парусами и, кренясь, принимая
крепкой скулой крупную океанскую зыбь, пошли на север. (Кабестан или
шпиль - ворот, которым поднимают из воды якоря. В парусном флоте на
этом вороте работали вручную.)
С этого дня Удалов резко переменился. Он не отвечал на шутки
приятелей-моряков, по старой памяти ожидавших от него острых и метких
ответов. По вечерам, вместо того чтобы, собрав вокруг себя кружок
слушателей в уютном уголке, между двумя пушками, восхищать их длинными
сказками и историями, он сторонился людей. Теперь, прикорнув у
бушприта, он проводил долгие молчаливые часы, тоскливо глядя на север,
туда, куда неуклонно шли вражеские корабли. Это настроение Удалова
французские матросы быстро заметили и решили, что причиной его было
опасение - не заставят ли пленных сражаться против своих. Жозеф и
другие матросы успокаивали его на этот счет, но он только безмолвно
махал рукой и, не слушая, с тоскливым видом отходил в сторону.
Однажды, когда он стоял у борта, глядя вдаль, к нему подошел
Усов. Облокотясь рядом, выколотив трубку, старик помялся, покряхтел,
видно затрудняясь начать разговор, и наконец решился.
- Ты тово... парень... - сказал он, - замечаю я, ты малость не в
себе. Матрос ты боевой, а будто заскучал, а?
Непривычная ласка зазвучала в хриплом голосе старого моряка.
Удалов молча указал рукой вперед. Кильватерной колонной шли
могучие корабли (бриг шел во второй колонне, параллельным курсом). То
вздымаясь на крупной волне, то припадая в разломы, корабли пенили
океан. Высились, вздуваясь, многоярусные башни парусов, темнели
квадраты бесчисленных пушечных портов, и от корабля к кораблю бежал
белый пенистый след.
- Нда-а! - крякнув, промычал старый боцман.
- Чать, мы русские люди. Душа болит... - глухо сказал Удалов.
Боцман опустил на глаза седые брови и понурил голову.
Заметил настроение Удалова и старший офицер. Однажды во время
учебной тревоги он остановил пробегавшего мимо Удалова и крикнул, щуря
глаза в холодной улыбке:
- Семен!
- Яу! - по привычке отвечал Удалов, останавливаясь.
- Во время артиллерийской тревоги ты и твои товарищи назначаетесь
к орудиям подавать снаряды.
Удалов побледнел и молча смотрел в ехидно улыбающееся лицо
лейтенанта.
- Невозможно! - сказал он, тряхнув головой.
- Но, но! - прикрикнул старший офицер и, отойдя к другой стороне
мостика, заорал на марсовых, у которых заела снасть.
Удалов медленно пошел к своим, кучкой стоявшим у орудия.
- Что он сказал? - мрачно спросил Усов.
Удалов перевел слова старшего офицера. Ребята переглянулись.
- Экие дела, господи прости! - тяжело вздохнул Попов.
- Не будет этого, хоть шкуру сдери! - сквозь зубы пробурчал
Бледных.
- Что делать, господин боцман? - обернулся к старику Попов.
Усов задумался, почесывая затылок. Удалов молчал. Лицо его было
сурово, голубые глаза сосредоточенно глядели в палубу. Он тряхнул
головою и глянул на товарищей.
- Вот оно как... Вроде на мертвом якоре... Я так считаю - себя не
жалеть, перед врагом не страмиться, против своих не идти, лучше в
петлю. Так?
Ребята молчали, но молчание это красноречивей всяких слов
говорило об их решимости. Удалов трудно перевел дух, облизнул губы и
сказал тихо и застенчиво:
- Ежели помирать надо, я желаю первый пример дать...
В одно сумрачное утро, как только развеялся туман, с борта
увидели еще далекие, чуть отделяющиеся от моря очертания камчатских
гор.
На судне пробили пробную боевую тревогу и тут же дали отбой; люди
были отпущены и столпились на баке, глядя на далекие снежные вершины.
Удалов, привалившись к борту, долго смотрел на родную землю,
тяжело вздохнул, снял бескозырку, перекрестился и стал проталкиваться
от борта. Его пропускали, не обращая на него внимания. Все жадно
смотрели вперед. Удалов, никем не замеченный, поднялся по вантам на
несколько веревочных ступенек и кинулся за борт.
- Человек за бортом! - закричал вахтенный офицер и, подбежав к
краю мостика, бросил в море спасательный круг.
Раздалась команда к повороту и к спуску шлюпки. Вахтенные
побежали по местам, свободные от вахты - к подветренному борту. Боцман
Усов первым очутился у борта и вцепился в деревянный брус своими
корявыми просмоленными пальцами. Тревожно глядел он в стальные волны,
отстающие от брига. Вот саженях в двадцати вынырнула белокурая,
потемневшая от воды голова Удалова с чубом, прилипшим ко лбу. Все
видели, как он перекрестился, поднял руки и ушел под воду, под
рассыпавшийся гребень набежавшей волны.
Кто-то толкнул Усова. Старик обернулся - это был Жозеф. Сбросив
куртку, он схватился за ванты, собираясь прыгнуть за борт, но боцман
положил ему на плечо тяжелую руку и покачал головой.
- Конец... не надо, - тихо сказал он. - Царство тебе небесное,
праведная душа! - добавил он и отвернулся, на самые глаза опустив
седые брови.
При входе в Авачинскую губу французская команда, заметно
подавленная гибелью Удалова, стала по орудиям, а Усов, Попов и Бледных
ушли в кубрик. Старший офицер сделал вид, что не замечает нарушения
своего приказа.
http://history.myriads.ru/%D2%F0%E5%ED%E5%E2%2C+%C2%E8%F2%E0%EB%E8%E9/12900/13.htm