Записки Эразма Стогова о Камчатке 20-х гг. XIX в.

(Публикация В. А. Черных)

Среди немногочисленных мемуарных свидетельств о жизни на Камчатке в первой трети XIX в. воспоминания Э. И. Стогова выделяются разнообразием содержания, обстоятельностью и незаурядными литературными достоинствами.

Эразм Иванович Стогов (1797–1880) прожил долгую жизнь, полную приключений, интересных встреч и неожиданных поворотов судьбы. Родился он в подмосковном имении Золотилово Можайского уезда; в 1813 г. окончил Морской кадетский корпус. После недолгой службы в Кронштадте и плавания во Францию в 1818 г. получил назначение в Охотск, командовал кораблями, подолгу жил на Камчатке. В начале 1830-х гг. возглавлял Иркутское адмиралтейство, а вернувшись в 1834 г. в Петербург, перевелся из флота в жандармы; служил штаб-офицером Корпуса жандармов в Симбирске; с 1837 по 1852 г. управлял канцелярией киевского, подольского и волынского генерал-губернатора Д. Г. Бибикова. Выйдя в отставку в чине полковника, поселился в благоприобретенном имении Снитовка Подольской губернии, похоронил там жену, выдал замуж 4 дочерей за соседей-помещиков, и лишь когда ему перевалило за 70, начал писать свои воспоминания. Он успел подробно и последовательно описать почти всю свою жизнь – от семейных преданий и первых детских впечатлений до службы у Бибикова. Нельзя не упомянуть, что младшая из его дочерей – Инна Эразмовна уже после смерти отца вторым браком вышла за морского офицера А. А. Горенко и стала матерью Анны Андреевны Горенко – поэтессы Анны Ахматовой.

Первоначально Стогов предназначал свои записки не для печати, а лишь для семейного чтения. В Институте русской литературы РАН (Пушкинском доме) хранится наиболее полная «семейная» рукопись его воспоминаний, до сих пор не изданная полностью (1). Однако пространные выдержки из этой рукописи, а также отдельные мемуарные очерки и рассказы Э. И. Стогова неоднократно печатались в последние годы его жизни и посмертно в «Сборнике морских статей и рассказов» (2) и в журнале «Русская старина» (3). Тем не менее, эти свидетельства остаются полузабытыми и почти не используются в качестве источника по истории, экологии и этнографии Камчатки. В 2003 г. записки Стогова были переизданы в Москве в сильно сокращенном виде. Главы, относящиеся к жизни Стогова на Дальнем Востоке, в это издание не вошли.

Настоящая публикация имеет целью частично восполнить этот пробел и содержит отрывки из воспоминаний Стогова, касающиеся его жизни на Камчатке. Э. И. Стогов, несомненно, обладал феноменальной памятью: через 40–45 лет после описываемых событий он отчетливо помнил лица, имена, бытовые подробности, местные названия природных объектов. По его собственным словам, он не помнил только дат. В его записках даты почти отсутствуют, однако из его послужного списка известно, что на Охотском побережье и на Камчатке он пробыл с 1820 по 1830 г., где последовательно командовал бригами «Михаил», «Дионисий», «Екатерина» и «Камчатка» (5). Внутри этого периода даты определены путем сопоставления «Записок» Стогова с другими источниками, как официального, так и личного происхождения, в частности с записками английского путешественника Джона Кокрена, который прибыл на Камчатку в 1821 г. и убыл оттуда летом 1822 г. на корабле под командованием Э. И. Стогова (6).

Записки Стогова чрезвычайно подробны, но это их несомненное достоинство нередко превращается в недостаток – излишнее многословие, частые отступления от темы. Поэтому текст публикуется с сокращениями. При этом все содержательные свидетельства сохранены.

1818 год. Кронштадт (Русская старина. – 1903. – № – 2). «...Без походов (то есть плавания) <…> на маленьком жаловании жить было почти невозможно. <…> Как я не передумывал выбиться из нужды, в будущем видел только ее одну. Вдруг последовал вызов желающих отправиться в Камчатку. Не зная Камчатки, я не знал, хорошо или дурно там, но в первую минуту рассуждал так: положим в Камчатке дурно, но и здесь очень худо, если я не найду в Камчатке лучшего, то все-таки увижу что-нибудь новое. Решено – еду в Камчатку».

[Далее подробно описывается путешествие втроем с капитан-лейтенантом Вороновым и лейтенантом Повалишиным через Тобольск, Иркутск и Якутск до Охотска; жизнь в Охотске; быт каторжников, работавших на Охотском солеваренном заводе; знакомство с английским путешественником Джоном Кокреном].

1821 год (Русская старина. – 1903. – № – 3): «В Охотске строился корабль «Михаил», я был назначен командиром его и получил приказание отправиться на нем в Камчатку, в Петропавловскую гавань. <…> Подойдя к Курильским островам, я осмотрел третий остров – это огромная голая скала без пристани. Курильские острова и берега Камчатки – это громадный хребет гор, уставленный высочайшими волканами, океан полон морскими зверями: киты, касатки, дельфины, морские львы, а близко берега – множество разнообразных тюленей. Морских птиц множество. Всё это было ново для меня и очень занимало. На горизонте я увидел какую-то массу и много птиц; я пошел туда, оказалось, это был мертвый кит, и миллионы птиц делили добычу и дрались между собою, как собаки. <…>

Петропавловская гавань, как гавань – не имеет ничего себе подобного в мире. Вход не шире? мили, длиною, как канал, около 7 миль. Большая гавань может поместить флоты всего мира; из этой гавани выходят три небольшие гавани, в которых ни в какую бурю не возмущается вода. В одной из этих маленьких гаваней, на скате двух гор приютились строения и церковь. Все бедно, все мелко, но это Камчатка – 12 тысяч верст от Москвы.

<...> В Петропавловскую гавань каждый год приходили американцы с товарами, и нам, морякам, государь дозволил запасаться всем беспошлинно, но пользовались этим правом все, потому что в тех местах таможенных нет. Камчатка нетерпеливо ждет корабль из Охотска: тут и запасы, и продовольствие, и прихоти привозят купцы, тут же и почта – эта единственная ниточка, которою Камчатка привязана к цивилизованному миру. В Иркутск приходит почта каждую неделю, в Якутск – каждые две недели, в Охотск – каждый месяц, в Камчатку – один раз летом, да не всегда, другой раз доходит зимой.

В Петропавловской гавани дом для капитана корабля, прехорошенький, стоит на полгоре, венецианское светлое окно, три комнаты и кухня. По горе во многих местах бегут родники, а потому в каждый дом проведена струя воды на кухню. Для команды недалеко казарма.

<…> Наступила зима [1821–22 гг.] и начались вечеринки – эти маленькие балы. Жена начальника Рикорда (Петр Иванович Рикорд (1776–1855), в 1817–1822 – начальник Камчатки; впоследствии – адмирал ), Людмила Ивановна (Рикорд (урожд. Коростовцева, 1794–1883)) (7), очень милая особа; не имея детей, она собрала к себе пять хорошеньких девочек, дочерей дьячков и мещан, прилично одела их, выучила грамоте и танцам.

Живший со мною путешественник англичанин Кокран часто проводил время у Рикорда. <…> Оксинька – Ксения Ивановна – девочка прехорошенькая, лет 17-ти была в числе пяти воспитывающихся у Людмилы Ивановны. Она была дочь дьячка при церкви в Большерецке. Их было пять сестер, и все были красавицы. Старшая вышла замуж за комиссионера Американской компании, вторая за купца, третья – за попа, а Оксинька за Кокрана (Ксения Ивановна Логинова (1807–1870), вторым браком замужем за адмиралом российского флота Петром Федоровичем Анжу (1797–1869)). Свадьба Кокрана устроилась скоро. Когда их обручали, Оксинька страшно плакала и кричала: “Не хочу за Кокрана, хочу за Повалишина” (Николай Васильевич Повалишин прибыл в Охотск вместе со Стоговым; в 1821 – 1826 гг. командовал бригами «Дионисий», «Екатерина» и «Александр»). Сколько возможно, свадьба была обставлена парадно. От дома Рикорда до церкви дорога выстлана была сукном (которое шло на обмундировку команд), по бокам дороги горели фальшфейеры. Я и лейтенант Саполович были шаферами Кокрана.

<…> Был в гавани старичок англичанин Бутлер, он давно уже попался в делании фальшивых ассигнаций, наказан по-русски кнутом, вырваны ноздри и поставлены на лице знаки. Это был образованный старик, жил, ничего не делая, кое-как рисовал портреты, картинки, образа – и тем существовал без нужды. Бутлер нарисовал замысловатый транспарант с сердцами, стрелами, амурами и вензелями. Транспарант горел над воротами дома Рикорда – было всё в порядке, но всякий из нас знал, что эта свадьба, как карикатура, сочинена была Рикордом для потехи.

<…> Кокран никогда не говорил, но я догадывался, что он был нанят богатою английскою компаниею собрать сведения о чукчах и коряках, и дойти до устья реки Анадыра, собрать сведения о их промыслах и о возможности завести торговлю около Берингова пролива. Но Кокран из Колымы не решился пробраться к чукчам, хотел попробовать, нельзя ли достигнуть того же из Камчатки, оказалось – тоже невозможно. Не имея возможности сдержать данного слова, он, как англичанин, решился выкинуть штуку – жениться на камчадалке. Это наделало шуму в его отечестве, и Кокран сделался львом в Англии, это всё, чего он хотел достигнуть (В своих записках Кокран сообщает, что предпринял это путешествие по своей инициативе, и каких-либо поручений ни от кого не имел. Это же утверждается и в биографической литературе о нем) (9).

Я поехал по реке Камчатке. Не доезжая селения Ганалы, есть острожек Малка, тут горячие минеральные воды и при них больница. Эти воды почти 80 °Р [Реомюра]: в семь минут варится мясо, в 4 минуты рыба, а яйцо, не успеешь прочитать «Отче наш» – и готово. <…> Около обильного горячего родника близко течет родник холодный в 4° тепла; воду мешают и лечатся от многих болезней.

Камчадал тонок, сухощав, без бороды и усов, с густыми и длинными волосами на голове, заплетенными в косы; вообще камчадала от камчадалки отличить трудно. Выезжая в село Ключи, повсюду встречаешь мужчин с густыми русыми бородами и усами, народ ширококостный, белотелый, тогда как камчадал брюнет с медным отливом. Жители Ключей поражают невольно, но это объясняется тем, что еще Екатерина II, желая обрусить этот край, приказала набрать несколько русских семейств и поселить их в Камчатке. С тех пор русаки обжились, размножились, но не мешаются с камчадалами, и живут, и говорят чисто по-русски. В селе две церкви. Живут богато, занимаются огородничеством, но пашни не имеют, о хлебе забыли, питаются рыбою и звероловством, имеют довольно скота и благословляют свою судьбу.

Я остановился у попа Михаила и всю ночь не спал, любуясь волканом. В Камчатке их много. Меня изумлял громадный столп пламени, полный искр. Со мною была зрительная труба, в которую я хорошо видел, что кажущиеся огненные искры есть огромные камни, которые, падая на сопку, долго катились по бокам ее и пропадали в пропастях. При взрывах сопки не было землетрясения, но стучали рамы и двери в доме. Картина величественная и страшная, но народ привык, и все спали спокойно. <…>

Из села Ключи, по льду реки Камчатки, проехав острожек Камак (что значит по-камчатски «дьявол») верст 15, дорогу мне перегородил сплошной хребет гор до 2 000 фут высоты. Река Камчатка, уходя в хребет, так замаскировывается, что не видать ее русла. Ясно видно, что эта огромная река прорвала этот хребет и между оборванных боков гор, как в коридоре или ущелье, течет 15 верст. Подъехав к подножию гор, я невольно остановился и увидел разом пять волканов и все извергающие пламя и дым. Это единственный пункт в Камчатке, с которого видно разом столько сопок.

Прежде бывший город, а теперь селение Нижне-Камчатск стоит на реке Камчатке. Я остано-вился у благочинного отца Никифора, которому было под 90 лет. Он родился в Камчатке, отец его был тоже благочинным, заехавшим из России, и жил с лишком 100 лет. Никифор был строгой нравственности, глубоко религиозный, но добрый; это был мой духовный отец. <…> Старика любила и почитала вся Камчатка.

При мне в Нижне-Камчатске было сильное землетрясение. Шла заутреня, диакон стоял на амвоне и получил такой толчок, что с амвона перекинуло его под престол, народ попадал в церкви, доски потолка в алтаре вышли из стены и повисли. С о. Никифором я ездил на устье реки Камчатки. Около Нижне-Камчатска есть гора, называемая «Осыпь», она замечательна тем, что очень похожа на сот воска у пчел, только в большом виде. В каждой ячейке крепко втиснут круглый камень более кулака; разбивши камень, в каждом находится окаменевшая раковина.

Захотелось мне перевалить чрез Среднекамчатский хребет, от Ключей верстах в 35, на реке Еловке. Под хребтом есть острожек Еловка, отсюда и начинается подъем на хребет. Погода стояла превосходная, но хребет был покрыт облаками. Камчадалы говорили о невозможности перебраться чрез горы, так как там величайшая пурга. Прожил я неделю, хребет не показывался, соскучился и решил ехать [на собачьих упряжках]. Набралось попутчиков человек 15, я взял лучшего провожатого Кириллу и поехал. На половине подъема хребта шел густой снег, хотя внизу было ясно. Камчадалы уговаривали вернуться, но я не послушал. Еще до света мы проехали опасное место, называемое «Столбовая тундра» – это вершина гребня, шириною местами несколько сажен; по обе стороны тундры – пропасти, а куда не взглянешь, гора на горе – хаос невообразимый. Поднявшись на самый хребет, мы нашли не пургу, а тучи снежные, так что на аршин нельзя видеть предмета. Уже было три часа по полудни, а мы не знали, где мы. Все санки были привязаны друг за дружку, чтобы не разлучаться. Вдруг Кирилла закричал: ко, ко, ко – значит, опасность; оказалось, что две передовые его собаки упали в пропасть и повисли на ошейниках. Мы находились на краю неизвестной пропасти. Решились тут ночевать. Я собрал всех около себя и, чтобы нас не занесло снегом, то мы беспрестанно вставали и отряхались, а чтобы не уснуть, проговорили всю ночь. Не помню как, но перед светом я на полчаса вздремнул, оказалось, что меня по пояс засыпало снегом. Две нарты камчадальские, в каждой по 6-ти собак, так занесло, что не могли найти следов, так и отступились. Долго мы бились, но около полдня перевалили через хребет на западную сторону и только начали спускаться, как перед нами открылось безоблачное небо и повеяло теплом.

<…> Спустясь с хребта, я видел диво дивное: отроги гор образовали узкую долину, всю тесно наполненную дикими оленями. Мы едва могли удержать собак, кричали на оленей, бросали в них камнями, но олени бросятся от нас и, встретив плотно сплоченную массу и не имея выхода – возвращались назад. Ружей с нами не было, мы стояли около двух часов, пока дальние олени стали расходиться и ближайшие могли дать нам дорогу. Камчадалы говорили, что необыкновенная пурга согнала всех оленей с хребтов. Но сколько их тут было? И счета нет. Тут вершина реки Тигиля, и тут выстроена юрта, в которой мы ночевали. До Тигиля верст 60–70, мы проехали быстро.

Тигиль была крепость во времена первого занятия Камчатки русскими, но теперь крепости и знака нет, хотя там существует комендант из флотских офицеров. В Тигиле есть церковь, больница без доктора, которой управляет фельдшер Дунаев, есть 12 штатных казаков и купец 2-ой гильдии Ворошилов. Казаки – это потомки первых завоевателей Камчатки. Больших патриотов, как эти казаки, я не видел во всю мою жизнь. Сын казака, достигнув 18–20 лет, зачисляется на службу, присягает и служит верою и правдою 25–30 лет, получает солдатский паек хлеба и то не всегда полный, более ничего. Одежды, жалованья казак не получает. Обязанности его службы неограниченны – он в полном и безотчетном повиновении ближайшего начальника. Казаки отапливают все казенные здания, обязаны иметь собак для гоньбы и для командировок. Летом казаки ловят рыбу для начальника и обрабатывают его огороды, словом, казак на службе – раб. Таких усердных и ретивых служивых редко можно видеть; поведения все отличного, даже званием своим гордятся. Я всегда удивлялся патриотизму казаков и любовался их прекрасным характером. Казак вежлив, гостеприимен, усерден, честен и совершенно предан начальнику, и всё за один скромный паек. Он носит форменную кухлянку с красным воротником и обязан иметь собственную саблю и винтовку. Только старость увольняет его на покой. Чувство повиновения, дисциплина, уважение к старшему казаку – врожденно у этих людей.

Верст 300 от Тигиля по берегу Охотского моря стоит острожек Ича, тут церковь, священник, причем обыкновенно сын наследует отцу. В Камчатке всем священникам разрешена охота на зверей, и попы все охотники. В Иче отец Иоанн побывал в лапах медведя. <…> Старику лет за 80, он служит заутрени и ездит для исполнения треб по селениям. Из Ичи я доехал до Большерецка и нашел его небольшим селом, остановился у общего любимца попа Алексея. Он известен был под общим названием: Чача. Это был добряк, весельчак, гостеприимен и любил выпить. К приходу Чачи принадлежали и Курильские острова, куда он на байдаре отправлялся раз в два-три года для исполнения треб. Из Большерецка я возвратился в Петропавловский порт.

[Лето 1822 года]. Переведенный в Петербург адмирал Рикорд просил меня отвезти его и Кокрана с семействами в Охотск. Я приготовил корабль к походу. Кроме Рикорда и Кокрана, со мной отправились человек 40 пассажиров. <…> Благополучно подошли мы к Курильским островам и уже были во входе в пролив, как подул противный ветер. <…> Поутру буря, туман, потом шторм. [За] две недели сильный противный ветер унес нас на параллель Парижа (на широте Парижа (49° с. ш.)) в Курильских островах находятся остров Шиашкотан и пролив Крузенштерна). <…> Наконец, ветер стал тише, и мы, хотя с трудом, вошли в гавань [Охотска].

[Зима 1822–23 годов]. Около Рождества я поехал прокатиться по Камчатке, отъехал уже 400 верст, встретил почту из Охотска и вернулся, так интересна там почта. Перечитав почту, я отправился вновь, у меня уже везде были знакомые, да я и сам ознакомился с нравами камчадалов. Что такое камчадал? Я убежден, что этот народ не урожденный Азии. Склад его, физиономия, ничто не походит на коренные азиатские племена. Язык чрезвычайно мягкий; нравы, обычаи кротки. Азиатец темнокож, камчадал более желтоват, как бы с медным отливом. Бороды, усов нет у всего племени; волосы на голове как у женщин, так и у мужчин, черные, очень густые и необыкновенно длинные; мужчины носят длинные косы, заплетая по-женски, два раза обматывают их около головы. Голос у мужчин – мягкий тенор, у женщин – необыкновенно высокий сопрано. Песни их заунывны, протяжны и очень трудны для подражания. Екатерина II, собирая все народы в Комиссию Уложения, удивлялась голосам камчадалов, но камчадал и камчадалка не могут жить вне Камчатки, они умирают скоро, как швейцарцы – тоскою по родине. Камчадалы все христиане, и христиане душою и телом. За 300, 400 верст камчадал с женою ежегодно едут говеть. Это – честнейший народ на земном шаре, в этом я уверен.

Столетний протопоп родился в Камчатке и знает всякого камчадала и предков до 3-го колена. На вопрос мой, случалось ли ему видать драку между камчадалами, он мне отвечал, что никогда не слыхал грубого слова между ними, супруги живут как любовники до старости. Воровство между ними совершенно неизвестно. Я не мог растолковать им, что такое нищий в России, они слушали и не верили. <…>

Камчадалы и камчадалки все говорят по-русски, не совсем правильно, но говорят, например: «мой жена», «я тебе корову-то принес» и проч.; для домашнего обихода употребляют свой язык. Камчадал чрезвычайно опрятен, изба его с русской печкою и с трубою. Камчадалка готовит кушать в шелковом платке с золотыми цветами, часто в шелковой телогрейке; печку каждый день белит, полы, лавки, стулья и столы каждый день моет; стены и потолок моет каждую неделю; домов без досчатого пола нет. Камчадал без чая не живет, у каждого есть тарелки, стаканы, чайные чашки, ножи и вилки; не покрывши стола, кушанья не поставят. Более всего любят чай и хороший; водку пьют, но нечасто, пьяные – тихи, ласковы. Во всех случаях жизни руководствуются своими преданиями, которые хранятся в памяти стариков; старость чрезвычайно уважается. Родительская власть мягка и ласкова, дети послушны. Я смотрел на этот народ как на отломок какого-то великого и высшей цивилизации народа. Кто скажет, откуда пришел этот народ? <…>

Остановившись раз у камчадала, остановиться у другого хозяина нельзя, первый хозяин счел бы себя глубоко оскорбленным. Подъезжая к дому камчадала, хозяин и хозяйка с сияющими лицами и радостью встречают гостя.

– Здравствуй, чача, здоров ли? – спрашивают они. – А мы тебя ждали, ждали, думали, не случилось ли чего.

Хозяин распрягает собак и убирает санки, хозяйка раздевает, и будьте уверены: одежда, обувь ваша внимательно осмотрены и всё починено, если нужно. Входя в чистый дом, видишь, что печка уже топится, и готовится кушанье, самовар кипит, и для хозяйки лучшее удовольствие – разливать чай. Камчадалы очень словоохотливы, с ними не скучно. После обеда хозяин всегда дарит соболя, либо лисицу – это за сделанное ему посещение. Разумеется, не принять нельзя, но я всегда отдаривал равноценно, и хозяин не отказывался. Прогости два, три дня, хозяин в восторге; похвали его собаку, он непременно запряжет ее тебе. Если случалось мне поднести старикам по рюмочке водки, то они непременно устроят вечеринку, соберут молодежь и откроют бал.

<…> В такой стране поживши, сам делаешься добрее, честнее; доверчивость делается господствующим чувством. <…> Жизнь семейная тиха, труд разделен и исполняется свято в пови-новении древним преданиям; старость уважается, старики нежны и снисходительны к юности. Юноша гордится, делаясь помощником своим родителям. <…>

Скажу несколько слов о курильцах. Основная их пища – морские птицы, а как прилагательная – морские звери и рыба. Религия курильцев есть смесь шаманства с идолопоклонством. Курильцев и по языку, и по наружности нельзя не признать особым племенем, может быть тоже какой-нибудь остаток большого народа, спасшийся на островах при древних переворотах на земном шаре. <…> Растительность Курильских островов беднее Камчатки. <…> Зато море обильно снабжает разною пищей».

Около 3 лет (1823–1826 гг.) Э. И. Стогов прожил на Охотском побережье, плавая между Охотском и Тауйской губой (на берегу которой ныне находится Магадан), а затем морем отправился в Тигиль, где прожил более 3 лет (1826–1829 гг.). Этот период своей жизни он описывает в «Воспоминаниях старого моряка», публиковавшихся в «Сборнике морских статей и рассказов» (СПб., 1878. – янв.-февр.):

«О Камчатке писано, о камчадалах писано, хотя немного и не вполне верно, а о народе коря-ках – их жизни, верованиях, нравах, свадьбах, смерти, похоронах, празднествах и прочем – почти ничего не известно. Коряк можно узнать и изучить только в Тигиле. Жизнь в Петропавловской гавани почти русская; в Тигиле, кроме русского языка, все обычаи принадлежат краю, почти без примеси. Четыре года живя в Тигиле, я постарался изучить жизнь коряк до подробностей. <…> Желая рассказать о коряках, я вынужден начать с похода в Тигиль. <…>

Охотское море – тот же Тихий океан, большая широта, сыро, холодно, густые и продол-жительные туманы, частые штормы. <…> Море пустынно, берега скалисты и недоступны, в море не встретишь корабля, на берегу нет человека. Но эти пустынные страны имеют свою девственную прелесть, там природа – властитель без участия и помехи человека. Воды, воздух полны жизни.

Итак, я в устье Тигиля. Мне предстояло идти еще 15 верст против течения, там в промоине правого берега гавань для моего громадного корабля, там казармы для команды, там магазин для провианта. Правый берег от устья идет на N[ord]; каменный утес. Где я стоял, тут упирается в реку неширокая возвышенность, фут 70–80 высоты, точно искусственный вал. <…> Из обрыва этого вала, футах в 30-ти от подошвы, из самой середины, точно из искусственной круглой трубы, вершков пять диаметра постоянно, но тихо вытекает густая, как раствор для щекатурки, синевато-серая глина, не чувствительная на осязание. Эта глина, падая в воду, не растворяется, а разбивается на куски [размером] от кулака до грецкого ореха. Попавши в воду, глина заметно густеет, а с отливом выносится в море. <…> Тогда кремнезем, алюминий, кальциевая кислота и прочее были для меня тарабарской грамотой. […] По рассказам, утесы правого берега от устья много имеют круглых отверстий, в середине которых, как щетки, синие кристаллы, должно быть – аметисты. <…>

Побывал я в горах Тигильского мыса верст на 25. Мыс обрывается скалами в море, кругом кокуры (кокурой на Камчатке называется недалекий надводный камень, а большой камень, между которым и скалой довольно воды, называется отпрядым). К Z [югу] скалы и скалы, внутрь – скалистые горы с пропастями. В этих страшных горах камчадалы охотятся за каменными баранами, которые только в таких недоступных горах и живут. Один баран, самый большой, мог весить до пяти пудов.

<…> Много я слышал рассказов удивительного присутствия духа этих охотников по призванию. Предание необыкновенных случаев долго живет, переходя из поколения в поколение, и служит руководством для начинающего.

<…> Возвратясь к бригу, надобно было идти в так называемую гавань, идти можно только с приливом. Много лайд, помнится, я шел не более пяти верст в день, с отливом останавливался у низменных островов, они покрыты сплошь разными ягодами: морошка, голубица, черника, шикша, княжниха (матура). Эти ягоды растут на травяных стеблях близко к земле. Один только невысокий кустарник – жимолость. Там не говорят «брать ягоду», а говорят «бить ягоду». Гуляя по лайдам, я собрал порядочную коллекцию окаменелостей. <…> Завел свой корабль в промоину, укрепил на зимовку, сдал груз, устроил хозяйство команды и отправился в крепость Тигиль, а это 35 верст по реке Тигилю.

<…> Я нашел хорошо обделанный огород для меня и особый для команды, правда, в огороде там принято одно растение – картофель, другого ничего не сажалось. Картофель родился на девственной земле невероятно многоплодно, сказочно! При моем доме был амбар; я нашел его полным сушеной лососины, это подарок любезной заботливости коменданта, продовольствие моих собак обеспечено.

Следуя рассказу, надобно сделать и описание нашей одежды: кухлянка – это мужская одежда, парка – женская. Кухлянка – это рубашка из двойного меха. Одна рубашка вверх, а другая – внутрь мехом. Кухлянка не длиннее коленей и всегда подпоясана. Парка тоже из оленей кожи, всегда внутрь шерстью, а кожа выкрашена в красный цвет – ольхой. Парка не достает до пола вершка два и ни в коем случае не подпоясывается. Выделка кож превосходная, моя кухлянка была не более 9 фунтов.

<…> Домашняя обувь, как у мужчин, так и у женщин – ичиги (ботинки) из толстой мягкой люиньи с подошвою кожи лактака. <…> Дома женщины покрывают голову платком, а мужчина, выходя на улицу, если без шапки, то покрывает голову куколем. В дорогу оба пола надевают малахай – это меховая шапка с поднятыми лопастями для закрытия щек в непогоду. Кухлянка и ичиги – это домашняя одежда, а в дорогу надевается сверху кухлянка посолиднее, да в запасе для пурги еще куклянка из кож каменных баранов. Вместо ичигов – тарбасы, это, выше колен, мягкие сапоги из кож, снятых с ног оленей, шерстью наверх, но волос к низу. Волос жесткий и так плотно прилегает, что снег не держится на обуви. Торбасы подвязываются как ичиги и под коленкой. Подошвы из лактака, стельки в торбасы из травы шелковника. Вся одежда легка, свободна, тепла. Летом народ носит камлею, покроя кухлянки из продымленной ровдуги (замша из оленьей или лосиной шкуры), такая лосина не боится мокроты. Мужчина всегда подпоясан, у каждого на поясе нож в ножнах и огниво с трутом в мешочке.

<…> Обращусь к жизни Тигиля. Мой домик – первый с низу реки. Последний – больница, на середине и на берегу – дом купца; недалеко и подальше от берега – дом коменданта, еще далее от берега – церковь. Улицу составляют домики казаков, за их огородами поднимается гора. <…> Виден на восток Среднекамчатский хребет и через него вершина Ключевской сопки, которая в те годы горела. Из-под дома купца, из подошвы берега выходит богатая жила колчедана, которая блестит, как золото. В горе я находил в обрывах много кристаллов, прозрачных, полупрозрачных, не крупных, вершка полтора, но всегда шестисторонней призмой. Определить – познания мои в минералогии отказались.

<…> Пришло время собирать сарану, эта луковица заменяет камчадалам хлеб. Запасать сарану – обязанность женщин. В худой год женщина крючком выкапывает луковки, хотя их и много, и растут довольно часто, но работа медленная и довольно трудная. В хороший год женщина избавлена от этого труда, она делает запас гуртом, разоряя [норы] полевых мышей.

<…> Камчадалы отличные хлебосолы, хотя не имеют ни хлеба, ни соли. Один раз подают мне жареную дикую утку с картофелем, но я тотчас заметил, что это не картофель – очень нежен, особенно сладковато-вкусен. На вопрос, какой это картофель, отвечали: это кимчига. В Тигиле, при обилии сараны и картофеля, кимчиги не копали. По просьбе моей два казака и несколько женщин отправились со мною за кимчигой. Шли по горам верст 8–10. <…> Судя по растению, можно думать, что корнеплод этот многолетний, а, по рассказам, его можно находить во все времена года.

[Зима 1826–27 гг.]. У жителей лососины в разных видах заготовлено до удовольствия; картофеля, сараны, разных ягод – всего много, зима не страшна, вечера стали длинны, начались вечерки за вечерками. Комендант много имел хлопот по части увеселительной. С окончанием зимнего пути езжалых собак отпускают на волю, многие из них уходят к морю, ловят сонных маленьких тюленей, питаются разными выкидышами из моря; другие при устье небольших речек ловят рыбу. В октябре все собаки приходят домой.

<…> С зимним путем весь народ стал толковать о коряках, с прикочевкой которых соединялась мысль о жирных оленях. Все казаки говорят на языке коряк, но один старый казак, по призванию – лингвист, диалекты камчадальский и корякский знал до тонкости, по-русски говорил замечательно правильно, и говорил не только складно, но красноречиво. Это был от природы очень умный человек. Он знал до подробностей верования, народные обычаи, условные церемонии и народные учтивости коряк.

В декабре, как по телеграфу прошел слух, что от О [с востока] идет юрта Юмгичина, это небогатый коряк, имел 3–4 тысячи оленей. Наконец, через камчадал получено известие, что через день юрта будет верстах в 60 от Тигиля. Комендант повелел – в экспедицию! Он с тремя казаками, я на великолепных своих собаках, русский приказчик и грузовая моя нарта, так собрался нас порядочный кортеж. На моей нарте поместился мой старик-переводчик.

<…> Камчатка – классическая страна езды на собаках. Гюжига, Охотск тоже ездят на собаках, но эта езда не более, как бедное подражание. В Камчатке собака известной породы для езды воспитывается с первого дня рождения. Все езжалые собаки – кастраты.

<…> Нарта – это низенькие длинные сани, в нарте возится всякий груз; запрягается от 8 до 10 собак; можно возить от 30 до 40 пудов. <…> Сохраня первый бешеный порыв и доведя до бойкой рыси, собаки бегут скоро и долго без устали.

<…> Приехали, ни одного человека вне юрты – своего рода этикет. Мой старик научил меня не входить в юрту без приглашения; нарушить это – значит не уметь жить, быть невежею и оскорбить родоначальника. Юрта – это правильный конус, забыл обмер, но велик и высок. Основание конуса – длинные жерди, они обтянуты выделанными кожами оленя, шерстью наверх, кроме вершины – для дыма. Низкая дверь на юг завешана кожею. Против двери, саженях в семи, параллельно окружности юрты обставлены большие, широкие и высокие сани, покрытые кожами как брезентом, с какою-то кладью. Это походные амбары, в них хранится то имущество, которое не употребляется ежедневно. Сани эти называются «аргыши». Чем больше аргышей при юрте, тем богаче юрта; у этой юрты было 9 аргышей. <…> Прошло более пяти минут, вышел из юрты старик-родоначальник Юмгичин. Вместо всякого приветствия, подсел близко ко мне и добрым голосом сказал: «ты приехал?». Надобно заметить, в диалекте коряк нет слов: здравствуй, прощай; эти слова заменяются: «я приехал» или «я уехал».

Родоначальник занял меня разговором, конечно, через переводчика. Ни один коряк не знает и одного слова по-русски. Долго не приглашал меня в юрту; я спросил моего старика о причине, он ответил: погоди, хочет принять парадно. Парадный прием состоял в том, что женщина вынесла несколько горящих головешек, положила вне юрты, над этим огнем зарезала молодую собаку, кишкою из собаки обложила кругом двери в юрту, в дверях положила две дымящиеся головешки, на которые была пролита кровь собаки. Только тогда родоначальник пригласил меня в юрту. Переводчик объяснил, что зарезанная собака – это жертва духу дружбы, согласия. Переходя через головешки и под кишкою, всякое зло, дурное расположение я оставляю за юртой и вхожу другом. <…>

Осмотревшись, я нашел юрту внутри довольно просторною, шагов около 25 диаметра, в центре огонь, на треножнике медный котел ведер в 15. <…> Внутри около стены юрты устроены из оленьих кож четырехугольные низкие полога, шириною в два с половиной шага, длиною до четырех аршин, полог около полога, это спальни женатых коряк; днем пола полога поднята и там вечно занята работою неутомимая хозяйка полога. Против двери на диаметр полог родоначальника. В юрте свободно бегают собаки.

Корятки, кажется, не улыбаются всю свою жизнь, я не видал смеющейся. Корятки всегда серьезны, суровы, но добры, услужливы и необыкновенно трудолюбивы...».

Описание обрывается описанием пищи, которое автор должен был есть, преодолевая брезгливость, чтобы не обидеть хозяев.

[1828–1829 год] (Русская старина. – 1903. – № 4). «Осень была бурная. Капитан-лейтенант Захаров потерпел кораблекрушение в устье реки Большой. Весною я получил предписание: идти в Большерецк, забрать спасенный груз и команду, груз отвезти в Петропавловскую гавань, а команду в Охотск. Предчувствие не обмануло меня: я весною прощался с Тигилем навсегда. Забрав всё с разбившегося корабля, отправился в гавань. Туман меня преследовал. В гавани сдал груз и отправился в Охотск. Там строился новый корабль «Камчатка», на который я был назначен командиром. Весною я получил приказание возвратиться в Кронштадт, на мое место приехал Бутаков (Николай Михайлович Бутаков, капитан-лейтенант, в 1829–1830 гг. занимался гидрографическим исследованием берегов Чукотки и Камчатки, в 1831–1836 гг. командовал бригом «Камчатка», плавая между Охотском и Петропавловской гаванью)».

Далее описывается путешествие из Охотска через Якутск до Иркутска, где Э. Стогов в 1830–1833 гг. исполнял должность начальника Иркутского адмиралтейства.

1. РО ИРЛИ. Ф. 265. Оп. 2. № 2657.
2. Воспоминания старого моряка // Сб. морских статей и рассказов. Ежемесячное прибавление морской газеты «Яхта». – СПб., 1877. – март; 1878. – янв., февр. (подпись: Э.);
3. Очерки, рассказы и воспоминания Э... ...ва // Русская старина. – СПб. – 1878. – № 6, 8, 9, 11; 1879. – № 1; 1880. – № 8; Стогов Эразм. Посмертные записки // Русская старина. – СПб., 1886. – № 10; Стогов Э. И. Записки // Русская старина. – СПб., 1903, – № 1–8.
4. Стогов Э. И. Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I / Э. И. Стогов. – М. : Индрик, 2003. – 239 с.
5. Общий морской список. Часть VIII. – СПб., 1894. – С. 254.
6. Cochrane, J. D. A Narrative of a Pedestrian Journey through Russia and Sibirian Tartary, from the Frontiers of China to the Frozen Sea and Kamchatka / J. D. Cochrane. – London, 1824. – 2 vols. – Существует немецкий перевод (Wien, 1825).
7. [Воспоминания Людмилы Ивановны Рикорд] // Русская старина. – 1879. – № 1.
8. A New General Biographical Dictionary. – London, 1853; Grand Dictionnaire universel du XIX siecle. –Paris, s. d.

Записки Эразма Стогова о Камчатке 20-х гг. XIX в. (Публикация В. А. Черных) // Люди великого долга : материалы междунар. ист. XXVI Крашенинник. чтений. - Петропавловск-Камчатский, 2009. - С. 94-103. - Библиогр.: с. 103.