Марина Василенко
Иркутский причал охотников за синей птицей.
// Земля Иркутская. Иркутск, 2002, № 2

Иркутск знал немало людей, становившихся его жителями не по своей воле. Были среди них знаменитые и не очень. Были и вовсе неизвестные. Таких большинство. Сведений о них даже не пытайтесь искать в литературе: встретите одну-две фамилии, зачастую искаженные до неузнаваемости, да и то если вам очень повезет. Таковы и герои нашего рассказа. Судьбы их незатейливы и вполне типичны для своего времени, но вместе с тем совершенно невероятны. Поэтому оговоримся сразу: в настоящей работе нет ни одного сомнительного факта, ни одного вымышленного имени, ни одного необоснованного вывода. Все изложенные сведения, в течение нескольких лет собиравшиеся по крупицам в документах Государственного архива Иркутской области и, в некоторой степени, Российского государственного архива Древних актов, затем тщательно проверялись и сопоставлялись.
Итак, на исходе год 1773-й. За несколько дней до рождества к губернатору Брилю из Петербурга прибыли некие люди: вроде бы и не арестанты, но все-таки под караулом.
Звания, надо сказать, самого низкого: штурманский ученик, крестьяне, купцы, посадский, разночинец, - но при бумаге, подписанной его светлостью князем Александром Алексеевичем Вяземским, генерал-прокурором Сената.
Кроме штурманского ученика Бочарова, всех надлежало записать по Иркутску в купечество. Ничего необычного, хотя и неясно, за какие заслуги: ни имущества, ни капитала у них не было. Но, опять же, вот что странно: во-первых, по именному да еще собственноручно писанному императорскому распоряжению (совершенно беспрецедентный случай!); а во-вторых, в Россию, особенно в столицы, отпускать их было не велено «никогда и ни для чего».
И хотя никого из них Адам Иванович Бриль раньше не видел, перечисленные в сопроводительных документах фамилии: Пятченин, Серебренников, Лоскутов, Мухин, Москалев, Шибаев, Казаков, Облупин, - наверняка помнил. И уж, конечно, понимал смысл таинственной фразы «известные беглецы из Большерецка», потому как немало лишних хлопот они доставили ему совсем недавно. (1)
Чтобы и нам понять, как наши герои попали в Большерецк – тогдашнюю столицу Камчатки, что там делали, почему и куда бежали, вспомним, что для России век восемнадцатый был, кроме всего прочего, эпохой Великих Географических Открытий. На неосвоенные и необжитые территории восточных окраин империи вослед правительственным экспедициям, а то и опережая их, двинулись экспедиции купеческие. И поползли от острога к острогу, от города к городу слухи о землях, изобилующих пушным зверем, о сказочных богатствах, ожидающих там людей предприимчивых и удачливых. А потому сотни отчаянных охотников за синей птицей удачи: вольных и беглых, поодиночке и «с товарыщи», - устремились в Сибирь и дальше на восток – к берегам Великого океана, где в Охотске, административном центре русского тихоокеанского побережья, либо же на Камчатке снаряжались промысловые экспедиции. А затем и еще дальше, уже в составе промысловых артелей на судах тех или иных купеческих компаний, называясь отныне промысловыми рабочими или промышленниками, и находя порою вечный покой в студеных водах и чужих землях.
Но и благополучное возвращение из «морского вояжа» отнюдь не означало, что рядовые промышленники обретали богатство или, по крайней мере, достаток. Были среди добычи и песцы, и лисицы, и бобры, и котики; не было только одного – призрачной птицы удачи, ибо еще до выхода в море промышленники попадали в долговую кабалу к купцу-компанейщику. Случалось, долги их оказывались так велики, что уплатить их, а тем более что-то реально заработать, было возможным только в случае исключительно богатой добычи. Иначе приходилось выходить в море не один и не два раза, а каждый такой «вояж» длился 4-5, а то и более лет. Положение работных людей усугублялось не столь уж редкими кораблекрушениями, после чего выплата долга превращалась в поистине неразрешимую проблему.
Не были исключением из общего правила и наши герои. Вот что рассказывал о себе уроженец города Тобольска Кондратий Пименович Пятченин. Был он из посадских, девятнадцати лет от роду женился и, «прожив в Тоболску только с один год, и по пашпортам с купцами, и сам собою отлучался из оного в разные места, яко то в Барнаульские заводы и другие города, а напоследок в 765 году прибыл сюда в Иркутск, где прожил года з два и ушел в Камчатку и тамо жил три года…» (2) Что ж, типичная для своего времени биография. Добавим, что Кондратий Пятченин был нанят для промысла «морских и земных зверей» тотемским купцом Федором Холодиловым, судно которого «Св. Михаил» в 1768 году в Большерецке готовилось к выходу в море. Готовилось, да не вышло: в том же году Холодилов был убит своими же работными.(3)
Пережив свирепствовавшую зимой на Камчатке эпидемию оспы, весной следующего года промышленники во главе с холодиловским приказчиком Алексеем Чулошниковым попытались выйти на промысел. Однако неподалеку от Большерецка «Св. Михаил» был выброшен на берег и поврежден, да так, что и починить его было «в скором времени неуповательно».(4) Вот и остались несостоявшиеся зверобои, в буквальном смысле, у разбитого корыта, все больше и больше погружаясь в трясину долговой кабалы, прожив заготовленные для промысла припасы и одалживаясь у местных купцов. Неудивительно, что когда в 1770 году в Большерецк прибыл новый приказчик Степан Торговкин, присланный племянником и наследником убиенного Федора – Алексеем Холодиловым, между ним и промышленниками вспыхнул острый конфликт. Торговкина поддержал камчатский командир капитан Григорий Нилов – человек невежественный и по большей части нетрезвый, а потому не сумевший уловить носившихся в воздухе настроений озлобленности и отчаяния.(5) Обстановка, между тем, накалилась настолько, что в ночь на 27 апреля 1771 года в Большерецком остроге произошло восстание.
На стороне промышленников оказались ссыльные, главным образом, русские дворяне, в разные годы сосланные на Камчатку за антиправительственные действия. Они придали бунту политическую окраску, представив бывшего барского конфедерата, а ныне ссыльного Морица Беневского доверенным лицом цесаревича Павла Петровича, незаконно отстраненного от престола матерью – Екатериной П. Более того, императрице был выдвинут ряд обвинений, изложенных в адресованном Сенату «Объявлении», которое подписали не только ссыльные, но и промышленники.(6) Под документом стоит подпись и некоего Алексея Савельева. (В единственной выявленной публикации «Объявления» он из-за тривиальной ли опечатки или по некомпетентности публикатора назван «Савчеевым».) (7) Однако в документах следственного дела его фамилии, пусть даже и искаженной, найти не удалось ни в списках бунтовщиков, ни в списках допрошенных свидетелей.
Разгадка тайны Алексея Савельева оказалась простой и невероятной одновременно, ибо нет абсолютно никаких оснований отождествлять его с промышленником Алексеем Мухиным, записанным в числе прочих в иркутское купечество. И, тем не менее, это одно и то же лицо: «города Соли Вычегодской, Усольского уезду, Ратмеровской волости, Архангельского стану, деревни Большого Двора крестьянин Алексей Агеев сын Мухин, он же и Савельев».( Трудно сказать, почему он носил двойную фамилию. Такое хотя и редко, но случалось. Известно, что в Иркутске примерно в то же время жил мещанин Матвей Осипович «Игумнов и Булатов», который и в ревизской сказке был записан «под двумя прозваниями: 1-м под отцовским Игумновым, а 2-м по матере Булатовым».
В иркутских документах Алексея Агеевича именуют то Мухиным, то Савельевым; иногда указываются обе фамилии. Как человек грамотный, он не раз подписывал различные согласия, приговоры, выборы мещанского общества. Возьму на себя смелость утверждать, что автографы, выявленные в документах Государственного архива Иркутской области, идентичны подписи под «Объявлением», хранящемся ныне в фондах Российского государственного архива Древних актов.
Понятно, что промышленники, подписавшие такого рода антиправительственный документ, объявившие своим законным государем Павла I и оказавшиеся соучастниками убийства Камчатского командира капитана Нилова, фактически свергли в рамках Большерецкого острога власть Екатерины П, то есть совершили преступление, во все времена считавшееся одним из самых тяжких, государственную измену, а потому и вынуждены были бежать с Камчатки вместе со ссыльными, обдумывавшими планы бегства уже не один месяц, в надежде найти свою удачу в чужих краях. Путь был один – морем до ближайших европейских колоний в юго-восточной Азии. Ни малограмотный армейский капитан, волею случая оказавшийся начальником всего Камчатского полуострова, ни петербургские вельможные чиновники о такой возможности, очевидно, и не подозревали. Но на беду властей в Большерецке в ту пору зимовали экипажи двух казенных галиотов, прибывших на Камчатку осенью прошлого года. Из них одиннадцать человек во главе с командирами судов штурманом Чуриным и штурманским учеником Бочаровым примкнули к восставшим и, как люди служилые, подписали присягу государю Павлу I.(9) Именно они совершили по тем временам невероятное: провели галиот «Св. Петр» от Камчатки до берегов Китая.
Здесь, в португальском порту Макао, изначально неоднородная команда русского галиота окончательно раскололась. Да и не было уже никакого русского галиота: Беневский продал его португальским властям. И, отправляясь на зафрахтованных французских фрегатах во Францию, каждый уже решил для себя, вернется ли он в Россию или будет искать счастья вдали от нее. Все плыли вместе, но одни приближались к родине, другие же от нее отдалялись. Был и еще один возможный исход: в пути хоронили умерших и оставляли в береговых госпиталях умирающих.
Так, на острове Святого Маврикия, что у берегов Мадагаскара, остались пятеро бывших промышленников. Четверым, среди которых был и камчадал Сидор Красильников, обвинявшийся некогда в убийстве купца Холодилова, не суждено было выйти из стен мрачного заведения, называемого морским госпиталем. Пятый же, устюжский крестьянин Козьма Остафьевич Облупин, несмотря на лечение местными эскулапами, вскоре пошел на поправку. Более того, бросился догонять уехавших товарищей. Не зная языка, и не имея ни гроша в кармане, он сумел-таки добраться до Франции, прошел в одиночку отнюдь не близкий путь от морского побережья до Парижа и совершенно неожиданно объявился у русского резидента Н.К.Хотинского, где к тому времени уже собрались шестнадцать раскаявшихся большерецких бунтовщиков.(10)
Главным в этой довольно разношерстной компании, по всей видимости, почитался уже известный нам Кондратий Пятченин (в официальных бумагах можно даже встретить выражение «Пятченин с товарыщи»), который был, по словам Хотинского, «хоть и неграмотный, но всех острее» и пришел к нему одним из первых. Это побудило Хотинского именно Пятченину выдавать деньги на закупку для всех продовольствия, с чем хозяйственный, деловитый и не склонный к авантюрам Кондратий Пименович справлялся, очевидно, весьма сносно.(11)
Все семнадцать человек получили прощение императрицы и были отправлены с глаз долой – подальше в Сибирь. Согласитесь, неожиданно мягкое наказание для государственных преступников. Хотя, монаршее милосердие объясняется достаточно просто. Во-первых, властям необходимо было представить большерецкое восстание ничего не значащей случайностью и тут, надо сказать, весьма на руку оказались хвастливые заявления поступившего на французскую службу Беневского, который совершенно очаровал европейскую публику, взахлеб рассказывая о своих мнимых подвигах и исключительной роли в большерецких событиях. А во-вторых, требовалось как можно скорее услать из европейской России, где в то время уже разгоралось восстание Емельяна Пугачева, людей столь неблагонадежных, а при сложившихся обстоятельствах даже опасных, ибо их всерьез подозревали в связях с пугачевцами.
Таким образом, канцелярист Спиридон Судейкин и супруги Рюмины оказались в Тобольске; матросы Василий Ляпин, Петр Софронов, Герасим Береснев, камчадал Прокопий Попов, коряк Егор Брехов - в Охотске; а штурманский ученик Дмитрий Бочаров и восемь уже названных нами промышленников - в Иркутске.
Козьма Облупин спустя три с небольшим месяца испросил в губернском магистрате сроком на два года паспорт и уехал. Сопоставив данные различных источников, удалось выяснить, что направился он прямиком в Охотск, где нанялся на промысел к своему земляку устюжскому купцу Федору Шубину. В том же 1774 году бот «Св. Прокопий» вышел в море под командой (кого бы вы думали?) Дмитрия Бочарова(!) Мы не знаем, объяснять ли это стечением обстоятельств, случайностью, невероятной везучестью Облупина или имела место некая договоренность, ведь и из Иркутска оба охотника за синей птицей уехали практически одновременно. Уж не вместе ли? Но на этот раз фортуна отвернулась от нашего доселе удачливого героя: на первом Курильском острове утонули несколько промышленников, в том числе и иркутский посадский Козьма Облупин. Как тут не задуматься о фатальности бытия?
Промышлявшее на Командорских островах судно вернулось в Охотск спустя четыре года. Оказалось, что пушнины добыто более чем на 98 тысяч рублей. На долю утонувшего Облупина пришлось 164 рубля 43 копейки, которые надлежало отослать его родственникам, о чем Охотская канцелярия и сообщила в Иркутск. Однако жена и дети помянутых денег так и не увидели. Призванный в земскую избу мещанин Кондратий Пятченин, объявил, что живут они в городе Устюге, других же родственников нет, а потому земские старосты потребовали передать им все 164 рубля и 43 копейки для возвращения в мирскую сумму уплаченных за Облупина податей и для уплаты их впредь до ревизии.(12)
Кондратий Пятченин, как видим, обосновался в Иркутске. И, в отличие от Облупина, перевез сюда семью, жившую все эти годы в Тобольске: жену Анну Герасимовну и детей: пятнадцатилетнего Сергея, тринадцатилетнего Петра и десятилетнюю Пелагею. Собственным домом обзавелись далеко не сразу и поначалу скитались «меж двор по разным наемным квартирам». Но шло время, Пятченины обрастали каким-никаким хозяйством, купили корову, а к 1779 году относятся сведения, что мещанин Кондратий Пятченин «содержал постой», то есть был уже домовладельцем. Как и всякий добропорядочный обыватель, Кондратий Пименович участвовал в сходах мещанского общества, «стоял рогаточный караул», служил ходоком (рассыльным) при земской избе. Случалось, уезжал из города один или с сыновьями «по острогам, слободам и деревням для работ». Больших денег это, очевидно, не приносило, но семья не бедствовала и подати платила исправно. Хотя чему тут удивляться: в помощниках у отца два взрослых сына.(13)
Младший из них, Петр, к восемнадцати годам выучился писать: выявлены его автографы за 1779 и 1781 годы. В грамоте, правда, силен не был: оба раза в имени «Петр» переставлены местами буквы «т» и «р». А в 1781 году по согласию мещанского общества «Петр Кондратьев сын Пятченин, холост, двадцати годов, мерою двух аршин шести вершков, грамотен», был отдан в рекруты.(14)
Сам Кондратий умер два года спустя, в мае 1783-го, в возрасте 46 или 47 лет, оставив в наследство старшему сыну дом под № 49 во второй части города в приходе Спасской церкви. И спустя три года Сергей Кондратьевич Пятченин, как мещанин «женатый, дом, промыслы и детей имеющий», участвовал в выборе гласных в первую городскую думу. Умер Сергей Кондратьевич в 1814 году 55-ти лет от роду, оставив жену, дочерей и единственного сына Степана, коему в ту пору было лет 18 - 19.(15)
Как видим, Кондратий Пятченин предпочитал иметь синицу в руках (чем не птица удачи?). В отличие от него, Яков Степанович Серебренников надеялся изловить журавля в небе. Ровесник Пятченина, впрошлом енисейский купец, Серебренников попытался обзавестись собственной «купеческой коммерцией», а для того по прибытии в Иркутск взял на вексель у своего земляка, некогда енисейского, а ныне иркутского купца Петра Попова значительную сумму – 561 р. 50 к., а затем в апреле 1774 года уехал из города. Несомненно, что путь его лежал через Енисейск, поскольку в Иркутск он вернулся с семейством – женой, дочерью Дарьей и сыновьями Иваном (около 1759 года рождения) и Федотом (ок. 1765 г. р.) (16)
Успехи в торговле, однако, были далеко не блестящими, и после указа 1775 года о разделении купечества и мещанства Яков Серебренников был переведен в мещанское сословие, поскольку, очевидно, не мог объявить капитала свыше пятисот рублей. И все же вновь и вновь он разъезжает «по острогам, слободам и деревням для купечества и собрания долгов». Тем же занимается и старший сын Иван. Но вся эта кипучая деятельность не только не приносила прибыли, но и уплатить по векселям «разным заимодавцам денег всего пять сот девяносто девять рублев пятьдесят копеек…, за неимением у него к заплате наличных денег и пожитков» оказалось нечем.
В мае 1783 года Яков Серебренников обязался выплачивать долг частями и был, как тогда говорилось, уволен в погодный платеж, после чего опять уехал из города. Складывается впечатление, что это было бегство от кредиторов. В декабре 1782 года купец Попов доношением в губернский магистрат объявил, что «…вместо того [платежа] он, Серебренников, учинил утечку и едва он [Попов] мог ево отыскать за Байкал морем по Чикою реке…» Серебренников был отправлен в Иркутск.(17)
А в его отсутствие, в январе 1781 года, младший сын Федот был отдан в рекруты. Причем, для этого явно завысили его возраст. Если судить по показаниям отца, в 1774 г. Федоту было лет 9, значит, в начале 1781-го должно быть лет 16, а вовсе не 19, как указывалось в рекрутской квитанции.(18)
Яков Серебренников, несостоятельный должник, в феврале 1783 года указом губернского магистрата по просьбе купца Попова был отдан ему «в зарабатывание» долга. Попов обязался ежегодно взносить в магистрат 30 рублей, которая сумма за вычетом податей будет делиться между кредиторами. Серебренникову объявили, «чтоб он до зарабатывания тех своих долгов при нем, Попове, находился безотлучно, а буде збежит, то по поимке отослан быть имеет в работу на каторгу…».(19) Подобного рода кабальные договоры были в ХVШ веке делом весьма распространенным, что закреплялось Вексельным уставом 1727 года и последующими указами в 1736 и 1767 годах. Правовое положение обывателей, отданных «в зарабатывание» принципиально не отличалось от положения промысловых рабочих, о которых мы говорили ранее. Несомненно, условия жизни последних были гораздо более экстремальными, но в случае богатой добычи они имели возможность значительно сократить сумму долга и время его отработки.
У Якова Серебренникова такой возможности не было. Исходя из размера его долга (без малого 600 рублей частным кредиторам да плюс подушная подать), не составит труда подсчитать, что в долговую кабалу он попадал более чем на двадцать лет. А поскольку в 1783 году ему было около 46-ти, «зарабатывание» оказывалось практически пожизненным. Пока это последние выявленные сведения о нем. Можем лишь с уверенностью сказать, что восемь лет спустя, в апреле 1791-го, наш герой еще благополучно (или не очень) здравствовал.(20)
Его сын Иван, как некогда и сам Яков Степанович, решил попытать счастья в морском промысле и в 1792 году в числе промышленников иркутского купца Степана Киселева отправился к Алеутским островам. Судно «Изосим и Савватий» промышляло на Уналашке и вернулось в Охотск в 1797 году. Но интересно другое: командовал им не кто иной, как Дмитрий Бочаров, нами уже неоднократно упоминавшийся.(21) Опять случайность? Или уместнее предположить, что бывшие большерецкие бунтовщики, съевшие вместе не один пуд соли, так или иначе поддерживали отношения?
Других сведений о Серебренникове–младшем в документах Государственного архива Иркутской области пока не выявлено. Судя по всему, семья его жила в Иркутске. А в обывательских списках за 1814 год удалось найти некоего мещанина Егора Ивановича Серебренникова тридцати трех лет. Известно же, что сын Ивана и внук Якова, действительно родился где-то в 1780 или 1781 году и был наречен Егором. Жил он во второй части города в приходе Воскресенской (Тихвинской) церкви в доме, принадлежавшем жене Прасковье Николаевне. В семье рос сын, правнук нашего героя Якова Серебренникова, трехлетний Никанор.(22)
Пусть сведения о семьях Серебренникова и Пятченина отрывочны, но, тем не менее, вполне достоверны. О семье же бывшего устюжского купца Ивана Якимовича Москалева мы знаем лишь то, что жена его и сын Григорий остались жить по-прежнему в городе Устюге. Сам он возвращаться из Франции поначалу вроде бы и не собирался, однако из каких-то соображений решение свое изменил и в июле 1773 года, почти на три месяца позже всех остальных, явился к резиденту Хотинскому. С 1774 года, как и прочие бывшие промышленники, он был записан в иркутское купечество, с 1775 года переведен в мещанство, а последние сведения о его пребывании в Иркутске относятся к январю 1778-го. Начиная со следующего года, в книгах подушного сбора против фамилии Москалева отметка о взыскании податей отсутствует. Возможно, он надолго отлучался из города.
Обнаруженные впоследствии документы это предположение подтвердили. Более того, оказалось, что Москалев, как и Облупин, вновь нанялся на промысел и в 1779 году отправился «в морской вояж» на судне «Св. Иоанн Предтеча» купцов Голикова, Шелихова и Сибирякова. Через шесть лет, в 1786-м, вернувшись в Охотск с Ближних Андреяновских островов, четырнадцать человек работных, среди которых был и иркутский мещанин Иван Москалев, подали прошения о записи их в охотское мещанство. Поскольку Москалев по четвертой ревизии (со второй половины 1783 г.) по Иркутску уже не числился, никаких возражений со стороны иркутской земской избы не последовало. Требовалось лишь взыскать с него 9 рублей и 97 с четью копеек подушной недоимки.(23)
В гораздо худшем положении оказался Иван Корнильевич Шибаев (по другим источникам – Шебаев, Шабаев). Бывший крестьянин города Любима, холост. В апреле 1774 года, всего через несколько месяцев после приезда в Иркутск, он также испрашивает разрешение на отъезд и с тех пор исчезает из поля зрения магистрата. К 1779-му году никаких сведений о его местонахождении не было и впредь не предвиделось. Поэтому, дабы как-то объяснить отсутствие ревизской души, его фамилию внесли в список иркутских мещан, назначенных к выключке в крестьяне.(24)
Лишь в 1787 году стало известно, что Иван Шибаев находится в Охотске: вернулся с промысла и с 1786 года причислен в охотское мещанство. Иркутская земская изба не возражала, поскольку «Шибаев отлучился в давных годех без всякаго письмянного от команды виду, и в здешнем обществе ныне не исчисляется, к тому ж у него здесь в Иркуцке ни дому и никого родственников не имеется, и быть в здешнем обществе ненадежен», но потребовала взыскать с него подушную недоимку в размере 36 рублей 16 копеек с деньгой. Однако, во время многолетнего морского вояжа (или вояжей?) Шибаев не только ничего не заработал, но даже не отработал долг «компанейщику», которым был нанят.(25) Таким образом, он вновь попал в ситуацию, пусть не столь безнадежную, но весьма схожую с той, в которой оказались увязшие в долгах холодиловские промышленники в 1768-71 гг., и которая при стечении известных обстоятельств привела к большерецкому восстанию.
Есть сведения, что на промысел вновь отправился и бывший устюжский крестьянин Иван Григорьевич Казаков, записанный по Иркутску в возрасте тридцати семи лет, бывший в то время холостым и неграмотным: по данным 1786 года он находился в морском вояже, а в 1787 уже числился умершим.(26) В фондах ГАИО выявлены документы, позволяющие предположить, что некий мещанин Иван Казаков, будучи в Иркутске, выучился грамоте и женился. Однако, слишком распространенные имя и фамилия, а также отсутствие каких-либо уточняющих данных не позволяют говорить тот ли это человек, который нас интересует. И пока не появятся более веские доказательства, наше предположение будет не более чем рабочей гипотезой.
Еще меньше известно о Егоре Ивановиче Лоскутове, самом старшем (в 1774-м ему было уже 47 лет) из наших охотников за удачей. Можем лишь сказать, что он был выходцем из города Тары, в Иркутске наравне с прочими мещанами платил подати и служил очередные службы, время от времени с разрешения магистрата уезжал из города. Собственного дома не имел и жил «по подворьям». Приехав в Иркутск холостым, семьей, похоже, он так и не обзавелся.(27)
Такие люди. Самые обычные и совершенно необыкновенные одновременно. Многие иркутяне: их соседи и свойственники, приятели и недоброжелатели, знакомые и незнакомые, - в ХVПI веке знали не понаслышке и Чукотку, и Камчатку, и Алеутские острова, и Аляску, и Курилы, но кто из них мог похвастать путешествием через Тихий, Индийский и Атлантический океаны? Кто мог сказать, что побывал в Китае, Японии, у берегов Мадагаскара, обогнул Африку и прошел пешком пол-Франции? За два с лишним года наши герои столько увидели и узнали, пережили столько ярких и трагических событий, сколько средний обыватель, даже сибиряк, не говоря уже о жителе европейской России, не видел за весь свой век. Только вот синюю птицу так и не поймали: видимо, не водится она на чужбине. Возвращение в Иркутск должно было стать для них (вот оно!) великим везением, ведь тридцать пять человек - половина большерецких бунтовщиков - до этого просто не дожили. Но птица удачи, такая близкая и недосягаемая, продолжала манить своими синими крыльями. И наши охотники все шли и шли за ней следом. И поныне продолжается эта бесконечная охота, а значит, продолжается жизнь.
Примечания.
1.ГАИО, ф.70, оп.1, д.18, лл.64-65об.
2.Там же, ф.50, оп.1, д.129, л.3
3.Там же, ф.783, оп.1, д.4
4.РГАДА, ф.6, д.409, лл.160об., 173, 270-270об.
5.Там же, лл.136об., 215
6.Там же, лл.14-17об.
7.Болебрух А.Г. Послание в Сенат участников волнения на Камчатке в 1771году.// Рукописная традиция XVI-XIX веков на Востоке России. Новосибирск, 1983. С.235-243.
8.ГАИО, ф.70, оп.1, д.18, л.64об.
9.РГАДА, ф.6, д.409, лл.18-18об.
10.Там же, лл.96-99; ф.199. Портфели Миллера № 150, XII, тет.8, лл.9-10
11.Там же, ф.6,д.409, л.94.
12.ГАИО, ф.70, оп.1, д.19, л.448; д.28, лл.20-20об.; д.30а, лл.428-430об.; Макарова Р.В. Русские на Тихом океане во второй половине XVIII в. М., 1968. С.185-186.
13.ГАИО, ф.50, оп.1, д.128, л.1; ф.70, оп.1, д.18, л.64об.; д.23, л.1215об.; д.24, лл.46об., 50, 60, 195; д.26, л.671об.
14.Там же, ф.70, оп.1, д.26, лл.715-719, 744.
15.Там же, оп.1, д.29, л.720; д.36, лл.308, 314; оп.6, д.1, лл.214об-215; оп.10, д.7, лл.242-243; д.17, лл.206об.-207.
16.Там же, оп.1, д.18, лл.64об., 896об.; д.22, без нумерации; д.29, л.385.
17.Там же, д.28, л.403об; д.29, л.385-386.
18.Там же, д.25, лл.1407-1458.
19.Там же, д.29, л.386.
20.Там же, д.44, л.1040.
21.Там же, д.1189, л.7об.; Макарова Р.В. Указ соч., с.187.
22.ГАИО, ф.70, оп.10, д.17, лл.232об-233; оп.1, д.27, без нумерации.
23.Там же, оп.1, д.18, л.64об.; д.23, лл.106, 1188; д.36, лл.593-596об.;
д.38, лл.946-947; д.1189, л.3.
24.Там же, д.18, лл.64об., 896; д.24, л.593об.
25.Там же, д.38, лл.774-776.
26.Там же, д.37, л.693; д.38, л.555.
27.Там же, д.18, л.64об.; д.19, л.775об.; д.25, без нумерации; д.26, л.670; д.28, л.406об.; д.31, л.147об.; д.44, лл.561об.-562, 962.

.

С Иркутском так или иначе были связаны многие участники Большерецкого бунта. Только в отношении одних мы можем сказать это абсолютно точно. Другие же - под большим вопросом.
Цитата:
"...Совсем иначе складывалась служба у иркутского уездного каначея Ивана Спиридоновича Судейкина [выделено мною]. Этот 36-летний "российский" дворянин в 23 года начинал копиистом Иркутской губернской канцелярии, где прослужил 13 лет. Переход в казначейство принес ему ранг губернского регистратора XIV класса. Через три года он достиг высшего ранга этого же класса чинов, став коллежским регистратором. Он был женат, крепостных не имел. Такая скромная карьера Судейкина, возможно, была обусловлена не столь чисто гражданским характером службы (и на ней отдельные сибиряки вроде Голощапова достигали до VIII класса и выше), а его деловыми качествами. Не исключено, что в глазах местной администрации он не являлся по происхождению тем, за кого себя выдавал..." (Быконя Г.Ф. Русское неподатное насление Восточной Сибири в XVIII - началеXIX вв.)
А теперь вспомним, что в Большерецком восстании участвовал Спиридон Васильевич Судейкин - "с приписью канцелярист" Большерецкой канцелярии, из дворян. Некоторые исследователи предполагают его одним из авторов пресловутого "Объявления"  - совершенно беспрецедентного политического сочинения, по сути дела, программного документа восстания. Он был в числе тех, кто вернулся в Россию. Есть сведения, что его перу принадлежит путевой журнал, изданный позже под названием "Записок канцеляриста Рюмина". Местом жительства Спиридону Судейкину, как и супругам Рюминым, был назначен Тобольск. Сведениями о его дальнейшей судьбе я не располагаю. Но, в качестве рабочей гипотезы можем принять версию, что иркутский Иван Судейкин - его сын. Тогда скромная карьера последнего вполне объяснима давними прегрешениями батюшки.