ТАЙНЫ СЕВЕРНЫХ ФАМИЛИЙ. Белохвостовы
- Подробности
- Опубликовано: 05.02.2024 23:26
- Просмотров: 319
Город Советская Гавань расположен на берегу одноименной бухты, которую первооткрыватели назвали Императорской (точнее, императора Николая I), вкладывая в это название не столько верноподданнический дух, сколько апофеоз идеи приобретения Российской империей замечательного выхода в Тихий океан в новообретенной дальневосточной земле.
В городе есть несколько памятников, посвященных руководителю этой экспедиции – Николая Константиновичу Бошняку — и музей его имени.
Этот день отмечен и в истории Советско-Гаванского района: «23 мая (4 июня)1853 года. Офицер российского флота лейтенант Николай Константинович Бошняк вместе с казаками Якутского полка Семёном Парфентьевым, Киром Белохвостовым и крестьянином Иваном Мосеевым открыл залив Хаджи (гавань Императора Николая I, Императорская гавань, Советская гавань)».
Есть и памятник, посвященный всей группе первооткрывателей, на котором выбиты имена этих людей.
И, собственно, все...
Нет, не совсем так.
Их подвиг описан во многих научных статьях по истории Дальнего Востока и в книгах, в том числе и в многочисленных научно-популярных трудах замечательного дальневосточного писателя-документалиста Александра Ивановича Алексеева.
Давайте и мы с вами коснемся этих страниц нашей отечественной истории.
«Ну, а затем наступила очередь Бошняка. 15 февраля 1853 года Бошняк начал свою третью поездку-плавание. Первые две дали важные результаты. Впервые был описан путь по Амуру и Амгуни до озер. В путешествии по Сахалину впервые пересекли остров по направлению реки Тымь, открыли каменный уголь, узнали о пребывании на острове в недавнем времени русских людей и о том, что они время от времени появляются на Сахалине. Все это было настолько важно, что Невельской немедленно сообщал об открытиях Бошняка в Петербург. Этому своему самому активному офицеру и талантливому исследователю Невельской поручил и поход к неизвестному заливу, лежащему к югу от лимана Амура, от пролива Невельского, где-то на побережье Татарского пролива. Николай Константинович выбрал себе в спутники горного мастера Ивана Блинникова, казаков Семена Парфентьева и Кира Белохвостова, а также якута Ивана Мосеева, знакомого с языком орочей, которые, по словам местных жителей, живут в нескольких местах на побережье залива Хаджи.
Наезженный путь по Амуру был пройден без каких-либо происшествий. В Кизи им сказали, что все имущество сохраняется до приезда офицера, который будет строить здесь пост. Когда путешественники прибыли на берег залива Нангмар (Чихачева), то были встречены Березиным, заканчивавшим постройку небольшого домика для поста. Он же подобрал нивхскую лодку, которую Бошняк укрепил, поднял ее борта, чтобы не заливало во время плавания, и еще раз просмолил.
Затем, собрав местных жителей, Бошняк поднял на поставленном флагштоке русский флаг, а старейшине селения передал Лист, написанный на русском и французском языках, подписанный Невельским. В том Листе говорилось, что все побережье от сего места и до берегов Кореи является русским, что жителей этих мест русский император берет под свое покровительство. Бошняк наказал старейшине, чтобы он показывал Лист капитану всякого приходившего в залив судна или военного корабля.
Покончив с официальным поручением Невельского и оставив в посту, названном Александровским, Березина, Бошняк со спутниками тронулись в плавание. Пока они шли по заливу, все было хорошо, но как только стали поворачивать за мыс, чтобы выйти в Татарский пролив, плоскодонную лодку начало так быстро заливать, что стало ясно — кому-то необходимо остаться и снять часть груза. Все это решили на перешейке: остался Иван Блинников, который налегке отправился к Березину, а затем они вдвоем перенесли груз в Александровский пост.
После разгрузки лодка вела себя нормально, теперь плавание на ней вблизи берега не представляло опасности. Небольшой косой парус двигал лодку, которой управляли короткими лопастями-веслами, с их же помощью продвигались при безветрии. Бошняк все внимание уделял описи берега, а в местах стоянок — определению глубин, особенно в устьях ручейков, рек и речушек. Не упускал он и возможности поговорить с местными жителями. Во всяком случае, записки Бошняка, опубликованные впоследствии в журнале «Морской сборник», говорят о незаурядном таланте этого молодого человека, его пытливости и научной наблюдательности.
Продолжая плавание вдоль берега, огибая все мысы, заходя во все заливы, Бошняк подошел к узкому перешейку, за которым было видно большое пространство воды. Перетащив лодку через перешеек, исследователи оказались в огромном озере, в берега которого с разных сторон врезались широкие и узкие заливы и заливчики. Оно было спокойным. Позже выяснилось, что путешественники совсем немного не дошли до входа в залив, тот самый, который местные жители называли заливом Хаджи или Большим. Случилось это 23 мая 1853 года. Путешественники пробыли тут неделю, подробно его описали, дали названия мысам и заливам, повстречались с местными жителями, а перед уходом поставили на мысе Анастасии, недалеко от выхода в Татарский пролив, крест. На кресте вырезали надпись, гласящую, что эта гавань открыта лейтенантом Бошняком со спутниками казаками Семеном Парфентьевым, Киром Белохвостовым и амгуньским крестьянином Иваном Мосеевым, и названа Гаванью Императора Николая I. Обратный путь был намного легче, хотя и окончились запасы продовольствия. Александровский и основанный А. И. Петровым на берегу озера Кизи в селении Кэтово Марииинский пост, были пусты, хотя продукты остались на месте. Здешние старейшины ответственно относились к доверию русских, поэтому на обоих постах все было в порядке».
А это уже Тренев В.К., Путь к океану. [Глава XXVI. Невиданное оживление в Приамурском крае. Последнее путешествие Бошняка]:
«Муравьев, побывавший в Императорской гавани, познакомился там с Бошняком — ближайшим и деятельным сотрудником Геннадия Ивановича. Лейтенант Бошняк, всю зиму державшийся бодро, сейчас заболел и едва мог передвигаться. Когда миновала всякая опасность для вверенных ему людей и не о чем было больше беспокоиться, нервы сдали и наступила реакция.
Муравьев, знавший о неутомимой, многолетней деятельности Бошняка, видя его желтым, отекшим, с потухшим взглядом, предложил ему отпуск. Решено было, что Бошняк отправится на шхуне «Восток» в Петровское, чтобы собрать вещи. Шхуна должна была возвратиться в Де-Кастри, а в начале июля отправиться в Аян и захватить по пути лейтенанта. Бошняк просил отпустить в Петровское двух верных спутников своих, казаков Семена Парфентьева и Кирилла Белохвостова. С ними сотни верст прошел он по пустыням Приамурья, с ними провел страшную зиму в Императорской гавани. Получив разрешение, Бошняк, опираясь на палочку, торопливо заковылял по трапу шхуны на берег, чтобы порадовать казаков.
В те несколько дней, что стояла шхуна «Восток» в Императорской гавани, лейтенант заметно поправился, поздоровел и повеселел. Но каждый день Бошняк бывал на мыске, где белели 19 свежих крестов. Он приводил в порядок могилы или просто сидел на каком-нибудь дерновом холмике и смотрел на тихие воды бухты затуманенными от слез глазами.
«Кому из сослуживцев придется побывать в этом месте тяжелых испытаний моей молодости, того прошу не забыть тихим поклоном и крестом за меня почтить память моих несчастных товарищей-страдальцев…» — пишет Бошняк в своем дневнике.
Но вот и день отплытия. Парфентьев и Белохвостов весело тащат свои пожитки по трапу шхуны. Бошняк прощается с Императорской гаванью. Загремела лебедка, зашумели пары, и шхуна направилась к выходу из гавани. Медленно прошло судно мимо мыска-кладбища, бородатые казаки сняли шапки и, крестясь, поклонились умершим товарищам. Бошняк надел фуражку только тогда, когда белые кресты скрылись из виду.
Шхуна, побывав в Де-Кастри, отправилась в Петровское и бросила якорь на рейде. Погода была свежая, с моря шли волны, и бурун раскатывался белой полосой вдоль берега. Пришлось пережидать погоду, шлюпка не смогла бы пройти в залив Счастья. Но казакам не терпелось на берег. Бошняк тоже хотел поскорее побывать «дома», увидеть людей, с которыми сжился, как с родными, за годы службы в Амурской экспедиции. Вместе с Парфентьевым и Белохвостовым сошел он в легкую кожаную байдарку. Но случилось несчастье: гребцы оплошали, кипящая пена буруна залила байдарку, и Бошняк с казаками оказались в ревущих и грохочущих волнах. Головы пловцов то скрывались в пенистых гребнях, то выныривали в промежутках между валами. Но вот прокатился вал, и из пены вынырнули только двое. Еще и еще валы, и вот только один пловец борется с волнами недалеко от береговой отмели. Гиляки и матросы из Петровского вытащили изнемогающего Бошняка. Оба казака утонули.
Через несколько дней Бошняк, простившись с Невельским, Екатериной Ивановной и остальными, навсегда уехал с берегов Амура».
А что же произошло в Императорской гавани, что за страшная зима, о которой упоминает Тренев?
О настоящих причинах того, что случилось здесь в зиму 1853/1854 гг., нет какого-то единого мнения и по сей день:
«На зиму 1853—1854 годов в заливе [Императора Николая I] остались зимовать команды транспортов «Иртыш« и «Николай I», всего около 90 человек. Первая зимовка русских в Императорской гавани была трагичной: от плохого питания, холода и цинги в Константиновском посту и на судах умерло 29 человек. Невельской же, в свою очередь и приказавший устроить эту малоподготовленную зимовку, позже пытался переложить вину за гибель людей на Н. В. Буссе (который якобы не поделился продуктами и не заменил больных из экипажа транспорта «Иртыш«, когда тот был на рейде поста Муравьёвский). С этой целью он самолично внёс изменения, обвинявшие начальника поста как бы от лица лейтенанта Бошняка, в воспоминания последнего, опубликованные в «Морском сборнике« (№ 10 за 1859 год). Как выяснилось вскоре, редакция журнала поручила Невельскому лишь «просмотреть статью г. Бошняка и сказать о ней свое мнение» (№ 2 за 1860 год). Н. В. Буссе в письме редактору, напечатанном в № 7 за 1860 год, изложил свою, полностью оправдывающего его, версию событий, представив в качестве доказательства подлинник рапорта командира «Иртыша«. Однако, спустя много лет свои измышления Невельской изложил уже в главе XXIV книги «Подвиги русских морских офицеров на крайнем востоке России» (издана посмертно в 1878 году и, благодаря авторитету автора, до сих пор считается достоверным источником информации)».
И так бывает.
Но вот, что сообщал сам Н. Бошняк, начальник этого поста в своих записках:
«8 августа (1853 года) прибыл в Николаевский пост капитан Невельской, возвращавшийся из Кастри в Петровское зимовье; он сообщил мне, что в Императорской гавани поставил, до моего прибытия, временный пост из 10 человек казаков, из числа команды сахалинского десанта.
... 7-го сентября 1853 года в 9 часов вечера, отслуживши напутственный молебен на корабле Р.А.К. «Николай», мы снялись с якоря. Транспорту «Иртыш» под командою лейтенанта 47-го флотского] экип[ажа] Гаврилова приказано было, по окончании выгрузки, следовать в Аниву, и в случае, если бы в этом заливе по какому-либо обстоятельству не сделано было высадки, а тем более если бы не был там кор[абль] «Николай», или если бы по позднему времени года невозможно уже было возвратиться в Петропавловск, то в таких обстоятельствах идти на зимовку в Императорскую гавань, непременно обеспечив себя для этой зимовки надлежащими запасами, о чем и сделано будет во всяком случае распоряжение отношением майору Буссе.
... 25 сентября вся выгрузка [на острове Сахалин] была окончена, батарея на высотах из 8 орудий выставлена, люди и товары под крышею. Заняв таким образом главный пункт острова и обеспечив совершенно зимовку людей, кап[итану] Невельскому оставалось высадить меня в Императорской гавани и возвратиться в Кастри. Меня посылали в Императорскую гавань с целью основать там опорный пункт для дальнейших наших исследований южного Маньчжурского берега и сообщения его с реками Уссури и Амуром, почему кап[итан] Невельской положил иметь в гавани на первое время не более 10 человек, зимовка которых и была там сколь возможно обеспечена предварительно.
... На другой день [8 октября 1853 г.] командир «Николая», по позднему времени года, решился остаться здесь на зимовку, почему подтянулся ближе к берегу и, положив 3 становых якоря и стоп-анкер и завезя кабельтов за дерево, начал разгружаться. Утром 8 октября гавань за мысами подернулась тонким слоем льда, и термометр показал 1° морозу: хотя к полдню лед и исчез, но за всем тем эти признаки наступающей зимы нас сильно беспокоили. На берегу у нас для большей части людей, сверх 10 человек, не было ни кола ни двора.
... 13 октября часовые с маячного острова дали знать об идущем с моря судне. Это был транспорт «Иртыш». Войдя в залив, он стал на якорь, так как мертвый штиль в бухте не дозволил ему войти под парусами прямо в гавань. Узнав от нас о признаках наступающей зимы, командир его, лейтенант Гаврилов, не имея возможности по позднему времени года возвратиться в Петропавловск, вынужденным нашелся идти на зимовку также в Императорскую гавань; он немедленно принялся тянуться, причем потерял стоп-анкер (грунт в гавани вязкий ил и, несмотря ни на какие последующие розыски, стоп-анкера не нашли; вероятно, он утонул в грунте). Завезя кабельтовы за деревья и положив 2 становых якоря, «Иртыш» немедленно разружился и мы начали принимать меры к предстоящей зимовке.
Таким образом, по крайности и неожиданно собралось на зимовку в Императорскую гавань вместо 10 человек, как предполагалось, 90 человек, и в такое еще позднее время года; из них 8 человек офицеров и штурманов; пришлось нам думать думу крепкую. Разделяло нас от прочих товарищей пространство в 500 верст, пустынное и мрачное, без малейшего почти признака жизни; следовательно, помощи нам было ожидать не от кого. Надобно было обходиться собственными средствами, которые были не велики. В Аниве, куда «Иртыш» заходил для сдачи груза сахалинской экспедиции, майор Буссе, в противность данным ему распоряжениям, забрал с транспорта все, что можно было забрать, ссылаясь на то, что в гавани всего вдоволь. Так у нас не осталось, на остальное количество людей сверх 10, ни чарки вина. Камчатские же запасы судов, по обыкновению, были не только что ограниченные, но скудные до высшей бедности и, видимо, рассчитаны по день обратного прихода в Петропавловский порт. Оставалось, следовательно, рассчитывать на запасы, завезенные на «Николае». Правду сказать, они были достаточны для нероскошного, существовали и состояли из муки, крупы, масла, гамбургской и аянской солонины, чая, сахара, рисовой крупы и небольшого количества белых сухарей; для торговли же с туземцами — из небольшого количества товаров, состоявших в дабе, китайке, миткале и разных безделушках. Корабль Р.А.К. «Николай» имел пред нами больше преимуществ и, как торговое судно, был снабжен для своей команды большим запасом вина, которым он для нас, по непредвиденности дальнейшего его назначения, очень скупился.
Как скоро суда разружились, транспорт «Иртыш» присоединил свою команду к береговой и вместе принялись готовить помещение. Стук топоров загремел в непроходимой чаще лиственничного и елового леса и вслед за тем показались окладники первых зданий гавани.
... Октябрь прошел благополучно, больных было не много. Казармы поспели под крышу, печи были сложены из камня, ломаемого от утесов гавани, и все шло порядочно. С начала ноября показались слабые признаки цинги. Тогда я еще не имел понятия о силе этой убийственной болезни. Число рабочих рук стало быстро уменьшаться.
... В начале декабря моя команда перебралась во вновь выстроенные казармы, а захворавший офицер с транспорта, подпоручик Чудинов, — в домик, построенный казаками. Начали строить было и офицерский флигель. Но тут цинга стала развиваться с такою необыкновенною быстротою, что боле половины команды уже была в постелях. На работу выходило едва двадцать человек. К концу декабря число больных увеличилось в такой степени, что на работу едва выходило уже 5 человек.
... с половины января начали умирать. Первою жертвою этой убийственной болезни был несчастный Чудинов, который умер почти скоропостижно. Самая ужасная смертность была с 15 января по 15 февраля; редкий день проходил без покойника, зато иногда по три сряду. Излагать это в спокойном состоянии духа и теплом кабинете хорошо; думать и судить о прошедшем, другим еще лучше, но кто из нас вспомнит о прошлом — волосы дыбом становятся.
... Кому случалось видеть смерть честного русского солдата, тот поймет меня, если я скажу: безбожно и грешно жертвовать их жизнью для личных видов! Но видеть эти святые кончины и не иметь средств протянуть руку помощи несчастному, невольному и бедному страдальцу — вдвое ужаснее, — я это испытал на самом себе. С тех пор во мне еще более развилось презрение к людям, если они на подчиненных смотрят как на машину для получения крестов, чинов и прочих благ мира сего! а еще более к таким, которые по своему невежественному и тупому развитию, находят в этом средства, как называется, подсолить нелюбимому человеку и выставить себя пред правительством в ярком блеске меньшей смертности, людьми распорядительными и заботливыми (выделено мной – С.В.). С Крещения уже здоровых почти никого не было из всей военной команды. Работ, по этому случаю, разумеется, никаких. Наших людей, несмотря на состояние по спискам 60 человек, недоставало, чтобы рыть могилы и хоронить. Это все делалось с трудом и общими силами. С 15 февраля смертность начала постоянно ослабевать, но до 15 марта была все еще довольно сильна, с 18 же апреля совершенно прекратилась».
Интересно, кого имел в виду Николай Бошняк, когда, спустя годы, заново переживая ту трагедию, писал эти, выделенные мною, строки?
О наших же героях у Бошняка я нашел единственное упоминание:
«...с первыми признаками наступающей весны я отправил на байдарке казака Парфентьева отрывать из земли на м. Путятина, черемшевые коренья, как известное противоядие этой убийственной болезни. Несмотря на все, когда время болезни прошло, из 90 человек мы недосчитались 20, а выдающийся мысок покрылся крестами. Кому из сослуживцев придется побывать в этом месте тяжелых испытаний моей молодости, того прошу не забыть тихим поклоном и крестом за меня почтить память моих несчастных товарищей страдальцев! Граф Путятин хотел построить в этом месте церковь в 1854 году; обстоятельства не позволили этого исполнить; надеюсь, не забудут этого скромного и приветливого русского желанья те, которых судьба назначит возводить в тех местах что-нибудь!».
Кстати, Бошняк путается даже в цифрах:
«...Гаврилов, командир транспорта, лежал при смерти; старший его помощник — в могиле, кондуктор также был при смерти, здоровой команды 13 человек — 13 лежало в могиле и 10 человек на берегу больных. На «Николае» командир и 2 старших помощника — больные, оставался один младший с 18 человеками команды; у меня 13 человек было в могиле, 8 больных и 4 здоровых, прислуживающих больным».
А вот и финал той страшной истории:
«Вскоре по прибытии вице-адмирал Путятин отправил транспорт «Меншиков» в Аниву для снятия поста по невозможности защитить его от нападения неприятельских крейсеров, а шхуну «Восток» — в залив де Кастри. Адмирал уведомлял кап[итана] Невельского и генерал-губернатора Восточной Сибири о своем прибытии, о намерении своем укрепиться в Императорской гавани и требовал различные продовольственные запасы, одежду и материалов. Транспорты «Двина», «Меншиков», «Иртыш» и корабль «Николай» вскоре вернулись в гавань, доставивши снятый десант под командою майора Буссе, а через несколько дней прибыл на шхуне «Восток» и сам генерал-губернатор Восточной Сибири. Прием ему был сделан самый торжественный, и гром орудий фрегата огласил в первый раз дикие и угрюмые окрестности гавани. Но все же то была политическая радость, но не такова она была для меня. Генерал разрешил мне ехать в продолжительный отпуск для поправления совершенно истощенных сил, в особенности в последнюю зимовку. Сдав пост, я на другой же день отправился на шхуне, вместе с генералом, в залив де Кастри и оттуда к Петровскому зимовью. Переход этот, как и все подобные ему, не отличался никакою особенностью, только придя в Петровское, я чуть не сделался сам жертвою скудности средств зимовья и неудобства окружающей его местности. Два казака, Парфентьев и Белохвостов, бывшие со мною на байдарке, потонули, а я выплыл и прибрежными бурунами был выброшен на берег.
Через два дня шхуна была готова к отходу с почтою в Аян. и я, имея в кармане отпускной билет, с радостным трепетом перешел на шхуну; 7 июля мы пришли в Аян. а 9-го, верхом, с тремя вьючными лошадьми, я уже катил по Московскому тракту. Быстро миновал я Якутск, роскошную Лену, Иркутск, останавливаясь только для того, чтобы перевести дух, и через 53 дня, со дня выезда из Аяна, 3 сентября завидел купола церквей города Костромы. Вот въехал в заставу, на почтовую станцию, беру лошадей, и в полночь ямщик заворотил в деревянные ворота родного дома. Кто был в подобном положении, особенно после такой жизни, какова была моя, тот поймет мою радость при виде родного уголка, где прошли первые дни молодости, где сердце и душа, вдали от холодных столичных приветов, были так чисты и теплы. Но довольно! Далее следовали горькие семейные обстоятельства; еще не суждено мне было отдохнуть вполне.
Лейтенант Н. Башняк».
Даже имен их, цитируя В.К. Тренеева, «двух верных спутников своих, казаков Семена Парфентьева и Кирилла Белохвостова [c которыми ] сотни верст прошел он по пустыням Приамурья, [с которыми] провел страшную зиму в Императорской гавани», — не удосужился оставить нам сам лейтенант Бошняк в своих знаменитых записках «Занятие части о-ва Сахалина и зимовка в Императорской гавани»?
А, может, он просто даже не знал?
Кстати, общепринято считать, что казака Белохвостова звали Киром. Это имя указано и на памятнике первооткрывателей Императорской гавани.
В книге воспоминаний первого начальника Николаевского поста Александра Ивановича Петрова Белохвостов тоже назван Киром и о нем, как и о всех других первых строителях – отцах-основателях — будущей дальневосточной столицы, Петров не удосужился сказать ни одного доброго слова.
Хотя, я не совсем точен. Удосужился – в траурном (или заупокойном) панегирике:
«Может быть, эта моя рукопись будет когда-нибудь любопытна для публики и напечатана, тогда пускай предадутся гласности фамилии тех, которые были невидными, но весьма полезными деятелями на Амуре, которые принесли государству безропотно, не ожидая наград и повышений, громадную услугу и, терпя страшные лишения, подорвали свое здоровье и почти все, исключая троих или четверых, лежат там, на Амуре, в земле сырой.
Выписываю из имеющихся у меня дел список нижних чинов и их семейств из строевого рапорта, поданного мною начальнику экспедиции от 5 декабря 1852 года за №157.
...Кир Белохвостов – плотник».
А вот в «Рапорте о состоянии 2-х сотенной Камчатской казачьей команды. 1 января 1856 г.» он назван полным своим именем:
Список по старшинству их службы
Петровское зимовье
Казаки
Кирила Белохвостов» [РГАВМФ, Ф. 906, оп. 1, Д. 29, Л. 11].
Судя же по тому, что в рапорте не отражен возраст и послужные данные Кирилла, он из числа не камчатских, а охотских казаков.
В состав Камчатской казачьей команды в 1849 году в связи с образованием Камчатской области вошла и Гижигинская казачья сотня, ранее входившая в состав Якутского казачьего пешего полка.
И вот какие сведения о Белохвостовых были в этом рапорте:
«Рапорт о состоянии 2-х сотенной Камчатской казачьей команды. 1 января 1856 г.
Список по старшинству их службы в Петропавловске
Казаки
Белохвостов Фока [Иванов] – 19; из казачьих детей, на службе и в чине с 1854 года»
Существовали еще и посемейные списки казаков:
«Посемейный список о казаках Камчатской команды служащих и отставных с их детьми. 1852 год
Гижигинская крепость
Казаки
Белохвостов Иван Иванов – 69 [1789 г. р.]
Его дети
Фотий – 16 [1836]
Сава – 8 [1844]
[РГАВМФ, Ф. 906, оп. 1, Д. 16, Л. 44]
Имени Кирилла в этом списке нет.
Белохвостов Иван Иванов, казак Гижигинской сотни, — сын солдата гарнизона Гижигинской крепости, имя которого мы находим в материалах архива за 1761 год [РГВИА, фонд 14808, опись 1, дело 3, лист 47 об.]
У него, судя по их возрасту, было два сына:
«Список именной о находящихся в 3-й [Гижигинской] сотне чинов и казаков
Май 1-го дня 1831 года
Белохвостов Иван Иванов [1784], казак [Национальный архив РС (Я), Фонд 401 п, опись 1, дело 6Б, лист 713-714 об.]
Обратите внимание на блуждающие данные о возрасте – это было характерной приметой того времени.
«Именной список
Состоящих при Охотской Казацкой чинах с показанием лет
Март месяц сего 1831 года
Белохвостов Андрей [Иванов] [1808], казак» [[Национальный архив РС (Я), Фонд 401 п, Опись 1, Дело 6Б, л. 660 об. – б61 об.]
Хотя Андрей, судя по возрасту, может быть уже и сыном Ивана Ивановича (разница в возрасте составляет от 19 до 24 лет).
Главное заключается в другом – казаки Гижигинской сотни несли службу и в Охотске.
Вывод – и охотские, и гижигинские Белохвостовы – представители одного рода.
А патриархом этого был солдат Иван Белохвостов.
Не просто солдат, а рядовой Сибирского гарнизона пехотного батальона, отмеченный в списках смотра батальона, учиненного бригадиром и Тобольским обер-комендантом Павлуцким 1 апреля 1754 года [РГВИА. Фонд 490. Оп.1. Дело 478. Лист 47].
Вот такая история...
Сергей Вахрин,
член Союза писателей России
